И я его снова не понял:

– Ну, и что?

– Как, ну и что? – и теперь не понял меня уже Володя. – Ну, например… жизнь наша… блядская… а что там у него?

– А у него, – я даже засмеялся, – а у него «Литые сосны».

Володя поморщился:

– Литые сосны… ну, и что? А мне неинтересно.

Я удивился:

– Но почему?

Володя отрезал:

– Неинтересно – и все.

Лариса закричала:

– Ну, давайте дальше…

Я закричал:

– Быль сиреневую латает солнце…

Володя поморщился:

– А почему сиреневую?

Я замахал руками:

– А как же у Пастернака… помнишь… там у него… как это… про грозу… « и в полдень лиловы глаза и газоны, и пахнет сырой резедой горизонт » ?..

Володя опять возмутился и тоже перешел на крик:

– Пастернак!.. – его возмущению, казалось, уже не было предела. – Да это… да это же… тайна…

Лариса снова заторопила:

– Ну, давайте, давайте дальше!

Я заорал:

– « Глушь наваливается, лучась, проговариваясь, шепча».

Володя засомневался:

– Это в Серебряном Бору глушь?

Я насупился:

– А что, не похоже?

Лариса насупилась:

– А я вообще не люблю описания природы… Что это такое? Пейзажики… Правда, Володя?..

Володя не согласился:

– Нет, почему же… но должна… – он все никак не хотел слезать со своего конька, – но должна же быть тайна…

Лариса повторила:

– Да. Не люблю.

Я огрызнулся:

– А как же Пастернак?

Лена ласково на меня посмотрела и прошептала:

– Успокойся.

Лариса поглядела на свои ногти и снисходительно улыбнулась:

– Ну, Пастернак, Толя, это совсем другое дело. У Пастернака, Толя, за пейзажем… ну, как бы это вам объяснить…

И вдруг как будто перетасовала все карты:

– К чертовой матери пейзажики! – и с этими словами как-то вмиг напружинилась. И голос при этом сделался у нее какой-то чеканный, почти металлический; наверно, ей даже и самой понравилось, такой пируэт: сначала все так нежно, гладко… и вдруг потом раз – и к чертовой матери!!!

Уже было решила: ну, все, посылаю в нокаут! Но в последний момент все-таки передумала и вместо «хука» протянула мне руку помощи.

– Стихи этого поэта, Толя, может, и неплохие, но в них за пейзажем… не чувствуется мысли. Верно, Володя?

И, точно преодолевая не совсем приятную болтанку, Володя тоже пошел на снижение.

– Ты, Толя, на меня не обижайся. Мне твои песни очень нравятся. Да и поэт этот, конечно, незаурядный… И книжку свою он еще издаст. Вот посмотришь. И не одну. А две… три… пять… С такой поэзией всегда можно прибиться к какому-нибудь берегу… Но как поэт я все-таки не могу его включить в десятку… – и тут он стал перечислять, – Пастернак… Мандельштам… Ходасевич… Нет, не могу… – и закончил свое перечисление Слуцким.

Я его перебил:

– Понимаешь, Володя… ты не подумай… ты для меня все равно… – я все никак не мог подобрать нужного слова, – ты для меня остался… – и я встал.

И Лена тоже встала. Она мне прошептала:

– Успокойся…

Я предложил:

– У тебя, Володя, есть ножницы?.. Давай, мы эти песни на слова моего друга просто отрежем. И тогда они не будут тебя раздражать.

Володя уже успокоился совсем. Он засмеялся:

– Зачем же отрезать? А может, кому-нибудь из наших друзей понравятся…

Лариса склонилась на Володино плечо и с какой-то лукавинкой сделала мне реверанс:

– А может быть, Толя, мы еще и сами послушаем повнимательнее… Вы не огорчайтесь…

Лена меня уже чуть ли не поглаживала:

– Ну, успокойся, успокойся…

И так они до сих пор и стоят у меня перед глазами. Володя и Лариса.

Лариса такая нежная и томная. Жена поэта. А Володя хотя и бородатый и мужественный, но все равно он беспомощный и добрый. Поэт.

Он мне наговорил целую бочку арестантов. А я все равно верю не словам, а Слову.

Потому что я ему верю в его «Заполночи». И еще потому, что так все-таки хочется дождаться рассвета.

1

Горбовский открыл мне в трусах. Когда я к нему позвонил, он в это время, оказывается, одевался. Глеб стоял в одном носке и деловито просовывал ногу в штанину.

Я промямлил:

– Глеб… – и запнулся. Потом поправился, – Глеб Яковлевич… – и замолчал.

Нога, на которой стоял Глеб, теперь была вторая. А над коленом первой синела татуировка.

Я хотел разобраться в ее содержании, но, покамест вникал, Глеб уже успел штанину надеть.

Он меня пригласил:

– Заходи! – и мы с ним прошли на кухню.

Я удивился: тахта. На столе из пишущей машинки торчал чистый лист бумаги. В углу под раковиной выстроилась целая батарея пустых бутылок из-под кефира.

Глеб перехватил мой взгляд и, похоже, передо мной оправдался.

– Надо бы сдать… Все никак не соберусь…

Я сказал:

– У меня песни. На ваши слова. Две пленки.

Он огорчился:

– Пора бежать. А завтра не можешь?

Я обрадовался:

– Могу. А во сколько?

Он спросил:

– Ты работаешь?

Я признался:

– Да нет. Я только переехал. Поменял. Москву на Ленинград.

Он удивился:

– Да? Странно. Ну, давай часов в двенадцать. А то вечером дела.

Тут он вдруг вспомнил, что стоял, когда я вошел, в трусах, и снова как будто оправдался.

– Да. Потолстел. Старый уже стал. Сорок лет.

Я поддакнул:

– Да. Я тоже думал, моложе.

Он усмехнулся:

– Старше Евтушенко.

Мы с ним вернулись в коридор. Я надел ушанку и уже собрался уходить. Он улыбнулся и вдруг протянул мне руку:

– Глеб.

Я совсем смешался и прошептал:

– Толя… – потом поправился, – Анатолий… – и снова поправился, – Толя…

Как я ни волновался, но все-таки успел заметить, что у Глеба на левой руке не хватает указательного пальца.