мы живем, задыхаемся, сидя в немощи растления и духовной тесноте». Федор Михайлович был красноречив: «Великий восточный орел взлетел над миром. Не покорять, не расширять границы он хочет, а освободить и восстановить угнетенных и забитых, дать им всякую жизнь на благо человечества». Противников войны он именовал «общечеловеками» и «самооплевниками»[692]. Они были прижаты к стене, мало кто из них решался подать голос. П. А. Вяземский сделал это в письме к другу, которое просил не сжигать. Как и Горчаков, он считал, что освобожденные народы пойдут дорогою своих интересов и не станут опорой России (самодержавной) в регионе: «Все, что делается по Восточному вопросу – настоящий и головоломный кошмар. Правительство не видать и не слыхать, а на сцене X и XX с компаниею, они распоряжаются судьбами России и Европы. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Лучше иметь для нас сбоку старую Турцию, слабую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет»[693].

Оппозиции войне, как организованной силы, не существовало. Но ведь на правителях всегда лежит обязанность слушаться не сердца, а ума, хладнокровно взвесить, к чему война может привести. Александру II принадлежат слова: «Я не менее других сочувствую христианам Турции, но ставлю выше всего интересы нашей страны. Мы не можем втягиваться в европейскую войну». Он писал Д. Милютину: «Опять вся Европа опрокинется на нас»[694]. Отсюда – маневр с заключением Будапештской конвенции в надежде на то, что от Австрии удастся откупиться. Одни в это верили, другие нет. Горчаков полагал, что на защиту Османской империи встанут Великобритания и Австро-Венгрия, и тогда – общеевропейское побоище с непредсказуемыми последствиями. Министры внутренних дел и государственных имуществ придерживались той же точки зрения. Глава финансового ведомства M. X. Рейтерн, который «после Крыма» много лет вытаскивал Россию из долговой ямы, подал записку на высочайшее имя, в которой предрекал, в случае начала войны, финансовый крах, хозяйственный кризис, вынужденный отказ от проведения реформ и развитие революционного движения. Он запросился в отставку, в которой ему было отказано[695].

Тревога охватила военных авторитетов. Стремясь к тому же, что и дипломаты, к ограничению размаха войны, они предлагали иные средства. Горчаков первоначально планировал малую войну с операциями до гряды Балканских гор, надеясь в подобном случае склонить Высокую Порту к сравнительно умеренному миру: Болгария к северу от них – автономное княжество, турецкие крепости на ее территории срываются, чиновники удаляются; Южная Болгария, Босния и Герцеговина получают учреждения, признанные державами отвечающими их потребностям; Сербии, Черногории и Румынии предоставляются территориальные приращения, последней, возможно, удастся добиться независимости. Россия возвращает себе Южную Бессарабию и присоединяет порт Батум на Кавказе; она не станет противиться «вознаграждению Австро-Венгрии Боснией и Герцеговиной»[696].

Генералы считали дипломатов некомпетентными в военных вопросах. Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич полагал, что «дипломатия вообще вмешивается в дела, до нее не касающиеся». Одолеть Турцию можно, только взяв Константинополь (но без намерения его присоединить). Автор стратегического плана генерал H. H. Обручев полагал, что избежать общеевропейского столкновения можно лишь на путях блицкрига. Его взгляды несли на себе отпечаток легкомыслия, он рассчитал все по дням: до Адрианополя – 70–80 суток, поход на Стамбул – еще 14, и победа! Вся война займет 3–4 месяца[697].

* * *

Путь на Балканы лежал через Румынию, следовало договориться с Бухарестом о пропуске российских войск, на что потребовалось время и значительные усилия со стороны отечественной дипломатии. Румыния, как и Греция, осталась в стороне от поднятой их славянскими соседями бури. Афинское правительство считало цели восстания достижимыми лишь в случае вмешательства России. Тесные не только официальные, но и родственные связи с петербургским двором давали основание полагать – большая война в недалеком будущем неотвратима. Следовало ждать и надеяться.

Румынская олигархия избрала путь более сложных комбинаций. Сменявшие друг друга в 1875–1876 годах правительства выступали за сохранение нейтралитета в сотрясавших Османскую империю конфликтах. 24 февраля (4 марта) 1876 года министр иностранных дел И. Бэлэчану отправил в столицы держав телеграмму показательного содержания: «Румыния, чуждая по языку, по крови, по духу расам, обитающим в Турции, не отказывает им в симпатиях, но не видит в том, что происходит за Дунаем, ничего такого, что побудило бы ее забыть о волнующих ее экономических и социальных проблемах, требующих решения любой ценой»[698]. Существовала надежда, вскормленная предшествовавшими успехами на внешнеполитическом поприще, приплыть на дипломатической ладье к пристани, именуемой независимостью. В апреле ведомство иностранных дел в либеральном кабинете И. К. Брэтиану возглавил крупнейший деятель эпохи возрождения Михаил Когэлничану. В июне он отправил в Стамбул депешу с изложением условий реализации, которых кабинет хотел добиться в обмен на свое хорошее поведение. Правительство стояло в стороне от потрясений на южнославянских землях, говорилось в ней, что удавалось ему не без труда, учитывая настроения сотен тысяч болгар, проживавших в стране. Выражалась надежда, что Высокая Порта оценит «те гарантии мира и спокойствия, которые мы ей предоставили». Но ходатайствовать прямо о независимости значило нарваться на резкий отказ, ибо не только Турция, но и весь европейский концерт, за исключением России, противился ее предоставлению. И Когэлничану предпринял обходный маневр и пустил в ход неизвестный в международном праве термин «индивидуальность», признание которой будто бы рассеяло все недоразумения между Портой и Румынией. Понятие включало 7 пунктов, в том числе принятие румынского представителя в Стамбуле в дипломатический корпус, введение национальных паспортов, признание подданных княжества иностранцами с соответствующими правами, неприкосновенность территории Румынии, проведение с ней государственной границы[699]. Всеми этими правами обладали лишь государства, обладающие полным суверенитетом. Из Стамбула не замедлил поступить решительный отказ: Порта занята более важными делами, ей не до переговоров с румынами[700]. В принятой в 1876 году конституции Румыния именовалась османской провинцией. Когэлничану получил в ответ на свой демарш отпор и в европейских столицах. В Лондон бухарестские эмиссары просто не решились обратиться, зная, какой прием их ждет.

В Петербурге курс Бухареста тоже вызывал протест, но совсем по иным причинам. Горчаков предписывал консулу Д.Ф. Стюарту: «Не скрывайте неудовольствия нашего по поводу настроения, преобладающего в Румынии. Оно доказывает в одно и то же время забвение того, что преимущества, которыми пользуется княжество, добыты ценой русской крови, и равнодушие к страданиям христианских братий»[701].

Стало очевидно: о независимости не договариваются в кабинетах, ее завоевывают на поле брани. Тон высказываний официальных представителей Бухареста постепенно менялся, от повстанцев перестали открещиваться, князь Карл заверял