консула Д. Ф. Стюарта: «Страна с симпатией следит за перипетиями драмы, разыгрывающейся на Балканском полуострове, и радуется успехам наших общих единоверцев». Однако, выслеживаемая со всех сторон, подвергаясь угрозам Турции, «не имея средств для того, чтобы выйти из своей пассивной роли, Румыния тем не менее не желает ограничиваться ролью безучастного зрителя»[702]. Последует ли за желанием действие, оставалось тайной. В ином духе сочинял депеши и Когэлничану. Он писал «о тягостном впечатлении в стране» от оскорбительного тона депеш из Стамбула, об обуревающем румын возмущении: «Ужасы, которые происходили и происходят в болгарских провинциях Турции, уже ни для кого не являются тайной. Восточнохристиансий мир громко обвиняет нас в том, что мы своим нейтралитетом и своим молчанием освящаем эти преступления»[703].

Нейтралитет стал нарушаться на каждом шагу. Власти «не замечали» переправлявшихся через Дунай на восставшую родину болгар. В сражающуюся Сербию переправлялись из России добровольцы. Но все это – без огласки. Когда сербы напомнили, что в соответствии с договором о Балканском союзе 1868 года Румыния могла бы и официально встать на их сторону, чиновники румынского МИДа, предприняв поиски, не обнаружили текста упомянутого договора (!) и заявили, что не могут судить о его содержании.

Подобная гибкая, в зависимости от потребности политика вызывала в Петербурге недовольство. Императрица Мария Александровна, как шеф Красного креста, выразила пожелание, чтобы румынские власти способствовали переправке в Сербию российской помощи в натуре и деньгах. Товарищ (заместитель) Горчакова Н. К. Гире просил «открыть глаза» на провоз туда же оружия и снаряжения. Консул Э. Гика напоминал в ответ, что все державы, за исключением России, противятся подобным перевозкам[704].

Дни Когэлничану в правительстве были сочтены, его считали слишком пророссийски настроенным. Олигархия стремилась застраховаться на все случаи жизни. Немало людей в ее среде, как консерваторов, так и либералов, считали османский сюзеренитет при наличии широкой автономии не слишком обременительным и не желали, как им представлялось, бросаться очертя голову в омут войны. Когэлничану в душе своей, по словам Н. Йорги, оставался другом православных христиан и России, и ему этого не прощали. Высокая Порта считала его инициатором демаршей о признании независимости, хотя и в завуалированной под «индивидуальность» форме. Домашние нейтралисты пребывали в гневе. Газета «Тимпул» («Время») именовала его июльскую ноту «актом предательства или свидетельством безумия». Глава правительства М. Костаке-Епуряну от него отрекся, назвав ноту изолированной и ему неведомой акцией[705]. Правительство ушло в отставку, его сменил кабинет И. Брэтиану. Новый министр иностранных дел Н. Ионеску, убежденный нейтралист, заверял, что князь Карл занимает ту же позицию.

Правительство отставало от развития событий. Перспектива Русско-турецкой войны стала неизбежной, договоренность между Петербургом и Бухарестом о проходе войск настоятельно необходимой. Отсюда – настойчивые напоминания российской дипломатии: без поддержки северного соседа Румыния независимости не достигнет. В Бухаресте понимали – остаться в стороне не удастся. Предстоял выбор – или пропустить войска соседа через свою территорию, или превратить ее в арену российско-турецкого противоборства с неизбежным ее разорением и опустошением и без малейших гарантий на будущее. По словам Н. Йорги, «стоило России двинуться, и иного пути, кроме сотрудничества с нею, не существовало»[706].

Румынская делегация во главе с И. К. Брэтиану собралась в Крым, в любимую резиденцию царя в Ливадии. Н. Ионеску, в услугах которого перестали нуждаться, с собой не взяли, он заверял членов парламента, что цель визита – чисто протокольная, приветствовать монарха дружественной державы.

Согласия относительно пропуска войск удалось достигнуть легко. Российскому казначейству предстояло оплатить все связанные с транспортировкой расходы, правда по тарифу, на 40 % ниже обычного. Петербургский кабинет был бы рад ограничиться заключением военной конвенции, однако румынская сторона настаивала на подписании политического акта, что означало де-факто признание независимости княжества, которое при своем автономном статусе подписывать такого рода документы права не имело. Его заключение возлагало на Россию обязанность отстоять румынскую независимость перед европейским концертом, поголовно отстаивавшим сюзеренные права султана, при этом в войне, а ведь война всегда прыжок в неизвестность. 11 октября (нов. ст.) румыны покинули Ливадию, не достигнув желаемого. Консул Д. Ф. Стюарт тоже не преуспел в своих усилиях. В Бухарест прибыл инкогнито дипломат более высокого ранга А. И. Нелидов, поселился в захудалой гостинице, согласовал текст конвенций, но добиться их подписания не смог. Втайне от него в столице гостил турецкий уполномоченный Али-паша с целью добиться военного сотрудничества с Румынией, а Стамбул посетил брат премьер-министра Д. Брэтиану, пытавшийся заручиться турецким согласием на нейтралитет княжества, но Высокая Порта сознавала, что объявлять его имеют право только независимые государства.

Стало ясно – хлопоты в Константинополе и европейских государствах ведут в никуда. Главнокомандующий Дунайской армией заверял князя Карла: «Цели войны исключают всякую идею завоевания и воинственных амбиций». Они заключаются «в священном долге защиты угнетенного от угнетателя, в восстановлении восточных единоверцев в их законных правах, давно не признаваемых, и сделать навсегда невозможным повторение тех ужасающих сцен резни, которые возмутили совесть потрясенной Европы»[707].

Принц в своем ответе свидетельствовал: «Деяния е.в. императора после его восшествия на престол представляют серию фактов, каждый из которых служит прославлению его царствования. Увенчать свои труды подлинным освобождением христианских народов Востока и достичь правильного решения того, что именуется Восточным вопросом, значит, несомненно, решить благороднейшую из задач, достойных его великой души». Карл заверял: «Если Турция продолжит сопротивление желаниям христианского мира, если русская армия будет призвана еще раз пролить кровь за угнетенных единоверцев, она может быть уверена, что ее встретят с симпатией и по-братски при прохождении по Румынии, которая никогда не забывала, что обязана своим первым освобождением этой армии и заботе о ней царей»[708]. Но, добавлял он, отношения с Румынией должны регулироваться политическим актом, который может быть подписан даже накануне вступления российских войск в страну. Он немного ошибся в дате: обе конвенции, военная и политическая, были подписаны 4 (16) апреля, за 8 дней до начала войны. Вторая таила в себе камень преткновения: петербургский кабинет вынашивал план возвращения Южной Бессарабии, отторгнутой от России после Крымской войны и отошедшей к Османской империи со вхождением ее в состав Молдавского княжества как ее части. Румынская сторона покидать Южную Бессарабию не собиралась и настояла на включении в политическую конвенцию пункта об уважении территориальной неприкосновенности Румынии. По южнобессарабскому вопросу предстояла тяжелая схватка двух дипломатий.

* * *

Жребий был брошен 12 (24) апреля 1877 года: Александр II подписал в Кишиневе манифест о войне «во имя освобождения Болгарии и других балканских стран», «освобождения прочного, бесповоротного», как тогда говорилось в официальных документах. Российская общественность встретила весть о ней восторженно, ликующие толпы шли