и что несправедливо, когда у меня окорок на столе, а у сезонника картошка в мундире. Так он учил их, — и знаете, что под конец с ним случилось? Беда! Нашли его на дороге с проломленным черепом. Как раз был храмовой праздник; а в этот день всегда много драк, жандармы даже и не пытались доискиваться, кто его так приласкал. Что скажете?

Качур пристально смотрел на жупана, и ужас был в его взгляде. У жупана от смеха трясся подбородок и глаза совсем утонули в жирных складках щек.

— Так он их учил! И нравилась им такая наука, потому школа и была полна, когда вы позвали батраков и сезонников. И Самоторец этот, самый главный из них, тоже там был. Сами знаете, что был.

Качур встал бледный, дрожа от негодования.

— Стало быть, так. Что вы хотите этим сказать? Что и меня найдут на дороге с проломленным черепом?

Жупан смеялся все так же тихо и довольно. Подбородок его трясся, а глаз почти не было видно.

— Ничего я не хотел сказать. Да и храмовой праздник еще не скоро!..

Качур ушел. Он чувствовал себя как в кошмарном сне. Долговязый секретарь побежал за ним, взял его за лацкан пиджака и шепнул на ухо:

— Оставьте его в покое. Нехороший он человек! Есть в нем что-то страшное.

— Вы поняли, что он хотел сказать?

— Я? Отойдемте-ка лучше в тень!.. Там кто-то стоит у окна… Понял ли я? Нет. Но я пришел в Грязный Дол как раз в тот самый день, когда кузнецу проломили череп… Кто это сделал? Бог знает! Кузнец мертв, зачем же другим страдать из-за него? Оставьте жупана в покое, не раздражайте его. Лучше дразните все церковные и светские власти вплоть до кесаря! Человеку легко свернуть шею тем или иным способом. Смотрите, чтоб не вышло, как с тем кузнецом… тот только жизнь потерял… а что жизнь? Глоток воздуха — ничего больше! Стало быть, что я сказал? Ничего я не сказал. Совсем ничего! Прощайте!

— Стойте! — схватил Качур его за руку. — Вы знаете, как было с тем… с кузнецом. Расскажите правду! Я не отпущу вас!

— Что? — удивился секретарь, высоко подняв брови. — О чем я должен знать, о каком кузнеце?

Качур задумался.

— Но если все так, почему вы в Грязном Доле? Почему не уйдете куда-нибудь в другое место? Ведь вы свободны!

Он увидал в сумраке, как секретарь морщится:

— Das sind Dinge, über welche um des eigenen Ansehens willen nicht gesprochen werden kann![13] Попросту сказать: меня ищут. Спокойной ночи, сударь!

И долговязый секретарь исчез в ночи.

Качур вернулся домой. Жена подала ему ужин, глаза ее были красные, на щеках пылали красные пятна. Он быстро поужинал, потом подошел к ребенку, который лежал в люльке и смотрел на него широко раскрытыми, ясными глазками.

Он взял его на руки, и сразу легче и теплее стало у него на сердце. Обернулся к жене, желая и на ее лице найти приветливую, мягкую улыбку.

Она убирала со стола, низко наклонив голову, и слезы лились по ее щекам. Качур положил сына обратно в люльку и спросил раздраженно:

— Ради бога, что с тобою? Скажи мне прямо, что я тебе сделал?

— Вон там, погляди, опять какая-то бумага!

Он подошел к полке и вскрыл письмо; ему стало жарко, но он притворился спокойным.

— Ну и что ж, что отказали? Место может получить только один, а просят десятеро. Выйдет в другой раз.

— Ты просил по крайней мере раз десять.

— Подождем! Разве нам уж здесь так плохо! И в Грязном Доле можно в конце концов жить…

Кровь прилила к его щекам: он устыдился, что унизился перед женой и не сказал ей прямо то, что чувствовал. А глубоко в сердце он чувствовал ужасающую горечь. «Так жить невозможно! Лучше тюрьма, изгнание! Прочь отсюда, пусть даже без хлеба и без службы: бог даст! Прочь из этой тьмы! К солнцу!»

— Можно жить, можно?! — воскликнула жена. — Можно было бы жить, если бы ты был таким, как другие! Я боюсь на улицу выйти, все смотрят на меня так, будто я жена вора и разбойника. Правду люди говорили, что я еще раскаюсь, что вышла за тебя! Зачем ты затеваешь смуту?! Зачем якшаешься с батраками и сезонниками, собираешь их, как воровскую шайку, которая боится дневного света? «Как ему только не стыдно!» — говорит Коларка, а Ловрачев сказал, чтобы по воскресеньям ты не показывался в трактире! Я как барыня могла бы ходить в церковь, а хожу как прокаженная!

Она говорила все быстрее и громче, ребенок испуганно смотрел на мать из люльки и наконец закричал.

Качур подошел к жене, крепко взял ее за руку.

— Тончка! Послушай, не говори так! Ты видишь сама, как меня ненавидят, как сторонятся меня, как все плюют на меня, а теперь еще и ты меня упрекаешь. Ведь я люблю тебя, и ты знаешь меня! Ты понимаешь, почему они злятся? Я им желаю добра, я хочу, чтобы они жили лучше, чтобы больше походили на людей. Теперь они ненавидят меня, издеваются надо мною, как над вором, и угрожают, как поджигателю; но скоро станет по-другому, наступит время, когда мне будут благодарны и полюбят меня. А пока, Тончка, люби хоть ты меня! Хоть ты не думай обо мне плохо! Если меня ненавидит и оговаривает чужой человек, это не так больно: я могу с ним не встречаться, не знать его. А мы с тобою связаны друг с другом навсегда, и я прихожу в отчаяние при одной мысли, что ты скоро возненавидишь меня, что твое лицо вечно будет заплакано, что я больше не услышу от тебя приветливого слова. Раз уж мы связаны друг с другом, будь на моей стороне!

Лицо его пылало, но глаза Тончки оставались холодными и спокойными.

— Это все одни слова! Разумеется, я тебя люблю, ведь ты мой муж. Но почему ты заботишься о других людях? Какое тебе дело до холопов? Разве они звали тебя? Я ведь знаю. Мне люди сказали. Смуту ты разводишь, потому тебе и хода не дают! И в Грязный Дол тебя сослали поэтому! Только ты мне до венчания не говорил об этом, утаил…

— Замолчи! — крикнул Качур.

Внутри у него все кипело. Ему хотелось ударить ее кулаком в лицо. Он весь трясся, глаза его затуманила злоба.

Она повернулась к нему.

— Молчи! — повторил он тише, сквозь стиснутые зубы.

— Опять танцуют, — засмеялся кто-то под окном.

Качур вышел в