для выбора в пользу прогрессивного налогообложения, насколько неубедительный в логическом и практическом отношении. В 1953 г. два профессора Школы права Чикагского университета, Блум и Кэлвен, опубликовали брошюру под заголовком The Uneasy Case for Progressive Taxation, в которой они задают вопрос о том, каким должно было бы быть наше отношение к «равенству», «если бы произошло чудо, в результате которого богатство и объемы производства в обществе за ночь утроились, а изменений в их относительном распределении не произошло. Показалась бы проблема уменьшения неравенства… менее актуальной? …В этом участвует зависть, неудовлетворение, которое вызывает у людей не недостаток чего-то, а то, что имеют другие. …Если это основная причина, то средством от этого, хоть и непрактичным, могло бы быть то, что советовал Аристотель: нужно уравнять не имущество людей, а их желания. Нет также особых оснований для оптимизма в том, что касается влияния зависти на перераспределение материальных благ. Любой опыт, как представляется, подтверждает мрачную гипотезу о том, что зависть найдет другие, вероятно менее привлекательные места, чтобы там укорениться»[494].

Как мало карательное налогообложение имеет общего с социальным прогрессом или вообще с чем-либо современным, представляя скорее явный регресс – очень частый в современной политике – к мотивационной сфере неразвитых, примитивных народов, становится очевидно из рассмотрения некоторых обычаев примитивных народов, обычно затрагивающих тех, кому повезло, или тех, кто немного богаче остальных. Ведь тогда можно обнаружить, что зависть успешно становится институтом вне зависимости от того, о чем идет речь: о миллионе долларов, об одном фунте, об одной марке или о дюжине раковин.

Этнографические данные, важные для понимания причины радикальной налоговой прогрессии

Один из наиболее замечательных институтов зависти, который к тому же очень похож на современный эмоциональный комплекс «социальной справедливости», – это muru у новозеландских маори. Среди аборигенов Новой Зеландии не было ни очень богатых, ни очень бедных. Материальное равенство распространялось и на вождей, финансовые преимущества которых компенсировались необходимостью постоянных расходов, например, на обязательное гостеприимство, что делало накопление богатств крайне сложным.

В языке маори слово muru буквально значит «грабить», в более узком смысле – грабить имущество тех, кто каким-то образом провинился перед общиной. В обществе без судебного аппарта это могло бы считаться приемлемым. Однако список «преступлений против общества», которые вызывали в ответ muru, заставляет задуматься. Человек с имуществом, которое стоит пограбить, может быть уверен в том, что его ждет muru, даже если настоящий виновник был его весьма отдаленным родственником (то же самое наблюдалось во время процессов над ведьмами в Европе). Если с каким-нибудь маори происходил несчастный случай, в результате которого он временно терял трудоспособность, он подвергался muru. В принципе, любого отклонения от нормы, любого проявления индивидуальности, даже такого, как несчастный случай, было достаточно для того, чтобы община обрушилась на индивида и на его личное имущество.

Человек, жена которого ему изменила, друзья человека, который умер, отец ребенка, который покалечил себя, человек, который случайно поджег траву на кладбище (даже если там последние 100 лет никого не хоронили), – вот некоторые из бесконечного множества примеров тех причин, по которым индивид мог потерять свое имущество, включая урожай и запасы еды. Но так же как сегодня в Америке есть люди, гордящиеся величиной своего подоходного налога, так и среди маори вроде бы находились такие, кто рассматривал muru как награду, как знак завидной известности[495].

Участники muru иногда собирались вместе примерно за милю от дома жертвы; это было разбойное нападение членов племени, которые с дикими криками утаскивали все, что представляло хоть какую-то ценность, и даже выкапывали урожай на поле[496].

В ранний период, до того как маори усвоили многие обычаи европейских поселенцев, человеку было достаточно владеть топором или лопатой, чтобы его окружили завистливые наблюдатели, выискивавшие что-либо, что оправдывало бы muru и, следовательно, «законную» кражу инструмента[497].

На практике институт muru означал, что никто не мог рассчитывать на неприкосновенность своего движимого имущества и, таким образом, ни у кого не могло быть стимула для работы. Никто не оказывал сопротивления в случае muru. Это не просто привело бы к физическому ущербу, но, что еще хуже – означало бы, что оказавший сопротивление будет исключен из числа участников любых будущих muru. Поэтому было разумнее смириться с разбоем со стороны общины в надежде самому поучаствовать в следующем нападении. В итоге получалось, что бóльшая часть движимого имущества – например, лодки – переходила от одного человека к другому и в конце концов становилась общественной собственностью[498].

Не может ли быть так, что в наши дни гражданин какой-нибудь исключительно эгалитарной демократической страны, смиренно соглашаясь с очень обременительной и очень высокой ставкой налога, в душе, как и маори, надеется на то, что благодаря какой-либо из правительственных мер он получит возможность запустить руку в карман кого-то, кто богаче его?

Обычай muru не следует понимать в том смысле, что у маори не было четкого представления о частной собственности. Как раз наоборот. Именно они создали термин «табу» (tapu), обозначающий концепт, предназначенный для защиты частной собственности. Любой человек, который хотя бы что-то значил, мог с помощью своего tapu наложить табу на все свое движимое имущество – одежду, оружие, украшения и т. п., т. е. он мог защитить их от ущерба или воровства других (конечно, за исключением muru). Чем выше социальный ранг человека, тем сильнее было его tapu. Он не обязан был давать другим взаймы свое имущество и мог оставлять его без охраны на неограниченное время. Например, применительно к сети для рыбной ловли tapu считалось таким сильным, что к ней мог приближаться только тот, кто ее сделал[499].

Маори также понимали, что означает неравная плата за неодинаковые результаты. Так, при распределении общего улова после совместной рыбалки доля, достававшаяся семье рыбака, соответствовала его приложенным усилиям[500].

Из этого примера в очередной раз становится ясно, насколько неправильно полагать, что может существовать в чистом виде «социалистическое» или, напротив, «индивидуалистическое» общество, или представлять себе социальное развитие в виде прямой линии. В действительности любое внимательное наблюдение за человеческими группами, обществами и культурами обнаруживает мотивационные структуры для достижения и совершенно частных, и очевидно полезных для сообщества целей. Во многих аспектах соседи, граждане и предприниматели современной страны, ориентированной на частное предпринимательство, гораздо лучше приспособлены к настоящим практическим совместным делам, чем члены примитивных групп или простейших сельских общин, например южноамериканских или южноитальянских. Поскольку никто не может быть совершенно уверен в том, что другой человек не сможет извлечь из «общественного интереса» бóльшую выгоду,