и рессентимент публики на непопулярные правительственные меры и институты, вряд ли можно избавиться от «дурного глаза», разбавляя непопулярные меры популярными. Пока тот, кто находится у власти, проявляет страх перед завистью, это умонастроение будет распространяться и в конце концов разрушит последние барьеры, сдерживавшие мятеж.

Множество революций уже подтвердили правильность мнения Бэкона о том, что страх правительства перед завистью играет существенную роль в развязывании революции.

Бэкон завершает свой анализ публичной зависти замечанием, что она направлена в основном против заметных чиновников и министров и в значительно меньшей степени «против самих королей и вельмож». Всегда должен быть человек, чьи личные действия можно подвергнуть проверке и критике. Однако, есть одно верное правило: если зависть к министру велика, а повод для зависти мал или если зависть распространяется на всех министров и чиновников какого-то правительства, то ненависть, которая получится в итоге, хотя и неявным образом, будет ненавистью к самому государству. Это явление можно было бы описать как полное отчуждение между государством и теми, кто говорит от имени зависти[508].

Освальд Шпенглер о революции

В своей полемической книге «Годы решений» (Jahre der Entscheidung) Освальд Шпенглер, вероятно, уделяет роли зависти в революции больше внимания, чем любой другой современный автор. Книга вышла в июле 1933 г., но, как объясняется в предисловии, вся она до 160-й страницы была отпечатана до прихода национал-социалистов к власти 30 января. На этих страницах предъявлены чрезвычайно жесткие обвинения современному типу революционера, мотивированного завистью и разжигающего зависть; и слова, которые он употребляет, точно описывают людей и классы, представляющие национал-социализм в узком смысле. Шпенглер должен был это осознавать; он даже пишет о подлых людях, скрывающих свою зависть за фасадом патриотизма. Однако в предисловии он приветствует захват Гитлером власти 30 января на том основании, что новая власть будет бороться против того, о чем он предупреждает в своих произведениях. Возможно, Шпенглер, как и многие другие немцы в первые месяцы после установления нового режима, искренне считал, что тотальная социальная и национальная солидарность, пропагандировавшаяся в Третьем рейхе, смягчит также и те классовые конфликты, которые расцветают на базе зависти.

Несомненно, в 1933 г. многие люди считали Гитлера меньшим злом, потому что предложенная им немецкому обществу программа на первый взгляд успокаивала классовую зависть, разжигавшуюся левыми партиями; зависть, которая в последние годы существования Веймарской республики и особенно с началом мирового экономического кризиза дала состоятельным немцам реальные основания для страха.

В последней главе своей книги «Социальная революция Гитлера» (Hitler’s Social Revolution)[509] Дэвид Шенбаум (David Schoenbaum) приводит поразительные примеры специфического чувства освобождения и от своей собственной зависти, и от зависти, направленной на них, которое испытывали в это время многие немцы.

Показательно, что после прихода нацистов к власти национал-социалистская пропаганда очень быстро отказалась от классово сознательного, эгалитарного тона, направив огромные запасы наличной социальной зависти на евреев и «колониальные державы».

Полемический запал Шпенглера в отношении инженеров зависти отличается беспримерной желчью и злобой. Но в принципе мало что из того, что он пишет о зависти после Французской революции, и в особенности о ее всепоглощающем присутствии в социалистической демократии, нельзя было бы найти у Алексиса де Токвиля, Ницше, Макса Шелера, Георга Зиммеля, Ортеги-и-Гассета и Якоба Буркхардта. Все, что видит Шпенглер, – это зависть, которую определенные типы пишущих безошибочно и цинично разжигают в неискушенных, простых умах. Он, без сомнения, прав, полагая, что ремесленник более ранних эпох, осознававший свой статус и плотно вписанный в свое собственное место в родном городе, не завидовал дому патриция, где иногда бывал по делам. Как мы видели, зависть, пока ее не начинают использовать подстрекатели, обычно ограничивается социально близкими людьми и группами. Зависть к отдаленным классам и группам следует специально показывать и внедрять в обычную жизнь людей, поглощенных своими повседневными делами.

Но Шпенглер не уделяет внимания общей роли зависти и ее господству у примитивных народов, там, где никогда не ступала нога агитатора. Он с язвительным презрением отзывается о тех священниках любых религий, которые, прикрываясь верой, дают волю своей зависти. Его разоблачения фокуса, в результате которого некоторые концепты или идеальные типы получили статус непогрешимых божеств зависти, социологически верны: в частности, абстрактный «рабочий» может и должен быть эгоистом, но это не позволено крестьянину, ремесленнику или «белому воротничку»[510]. Это предубеждение в пользу определенных слоев населения оказалось замечательно стабильным; на самом деле реальной экономической дискриминации уже давно подвергаются совсем другие группы.

Инновации и роль завистливого человека

Роль, которую играют в революциях и мятежах зависть и рессентимент индивидов, обделенных природой и обществом, подробно анализируется у Г.Г. Барнетта, который в качестве культурного антрополога наблюдал эти процессы у примитивных народов в общинах незападного типа. Рессентимент (он употребляет этот термин практически как синоним зависти) встречается в классово стратифицированных обществах у людей, неудовлетворенных своим подчиненным положением. Однако Барнетт подчеркивает, что классовые различия или классовые привилегии сами по себе не порождают зависти; они будут вызывать одинаковую реакцию не всегда и везде, а только в тех случаях, когда имела место намеренная попытка заставить жертву сравнивать себя с более удачливыми людьми. Индивиды с особенно неудачными личными обстоятельствами – полукровки, сироты, незаконнорожденные, неприкасаемые и седьмой сын седьмого сына – могут служить для кристаллизации недовольства более широкой группы или класса.

И вновь Барнетт не рассматривает чувствительность к дискриминации или завистливую реакцию на нее как естественное явление. Он скорее считает дискриминацию идей, которая, как любая другая идея, сначала будет казаться некоторым людям новой, и показывает в дальнейшем, как социально-политические концепты демократии и коммунизма обычно достигают своих целей, заставляя людей осознать реальную или воображаемую дискриминацию.

В своей фундаментальной работе о процессе инновации как основе культурных изменений Барнетт подробно описывает роль завистника в усвоении инновации. В реальности ни одно общество не предоставляет равенства возможностей. В принципе желанные предметы и ценности могут иметься внутри группы только потому, что этих предметов меньше, чем индивидов, стремящихся обладать ими. А писаные или неписаные законы любой группы запрещают неограниченную конкуренцию за высокоценные предметы. В то время как большинство людей смирится со своей долей, всегда будут и те, кто ощущает рессентимент. Барнетт так описывает их:

«В отличие от равнодушных индивидов, это – неимущие, а не безразличные. Они негативно относятся к собственной роли, но обожают те, которые достались более удачливым. Они завистливы и недовольны людьми, наслаждающимися тем, что для них недоступно. Они не смирились со своей участью; по контрасту с самодовольными индивидами, которым они завидуют, эти люди чрезвычайно