Правда, от вынесения приговора до приведения его в исполнение прошло некоторое время, в течение которого царские слуги неоднократно пытались убедить святых мучеников отказаться от своих «заблуждений» — все тщетно. Если царь и сомневался, наказывать ли монахов, то теперь для него все было решено.

Приговор привели в исполнение, и хотя искалеченные лица святых нестерпимо болели, они сказали навестившему их слуге императора, что по этим шрамам Ангелы и Херувимы дадут им пройти в Рай из-за благоговения к принятым мукам. Пораженный император, узнав об этих словах, прошептал: «Если бы я знал, что это верно, то начертал бы эти письмена на всем народе моем». Иными словами, если бы император был уверен в правоте мучеников, он без колебаний принял бы их веру[639].

Однако такие эпизоды были все же редки. Как свидетельствует история, царь прилагал громадные усилия для восстановления церковного мира и предоставил возможность всем заинтересованным лицам в открытом диспуте защитить истину, как они ее понимают. Этим воспользовались монахи-авраамиты, принадлежащие древнему монастырю, основанному еще в начале VI века. Они целыми группами являлись к царю и со ссылками на Святых Отцов доказывали, что монашество любезно Богу, а изображения святых ликов берет свое начало от Христа, запечатлевшего Свой Лик на полотенце для правителя Эдессы Авгари, и апостола Луки, по преданию первым изобразившего Пресвятую Богородицу. Видимо, диспут проходил далеко не в мирных тонах, поскольку император велел сослать большинство монахов в монастырь Иоанна Предтечи, что находился на азиатском берегу Босфора, а некоторых даже подвергнуть телесным наказаниям.

Тем не менее результаты диспута не могли обнадежить царя: его уверенность в «ереси» почитания икон была подломлена твердостью духа, явленной многими исповедниками, и откровенным разгромом вождей нового иконоборчества, которому те подверглись в споре. Сохранилось известие, что один монах бесстрашно явился к императору (а тот без проволóчек принял инока как ни в чем не бывало — вот что удивительно для нашего времени) и попытался освободить того из плена заблуждения. Речь монаха была столь уверенна и искусна, что император направил его к Иоанну Грамматику в надежде, что тот сумеет при помощи своего ораторского искусства и знаний опровергнуть речи почитателя икон. Увы, в кратком, но содержательном диспуте Грамматик обратился в «существо, рыбы безмолвнее», а инок отправился в горную обитель Калос, где и прожил еще многие десятилетия.

В другой раз Феофил имел неприятную для себя возможность убедиться в том, что целый ряд цитат, выведенных якобы из Священного Писания, на которых иконоборцы основывали свои суждения, подложны. Желая в конце концов разобраться в существе векового спора, император пригласил к себе исповедника Феофана и Феодора, его брата. Открыв диспут, царь огласил один стих из Книги Исаии, на что исповедники в один голос заявили, что цитата неверна. Затем они начали объяснять Феофилу, что многие священные книги и творения Святых Отцов специально испорчены. В доказательство своих слов святые просили принести подлинные книги из патриаршей библиотеки и показали обескураженному царю настоящие тексты.

Надо сказать, в этот момент в силу молодости и темперамента Феофил не справился с нервами — еще бы, он, который по праву считался образованным человеком, оказался обманутым и выглядел полным невеждой в глазах рядовых монахов! Разгневанный василевс воскликнул: «Негоже царю терпеть такие оскорбления!», а затем приказал наказать исповедников и выжечь у них на лбах соответствующие надписи, свидетельствующие об их дерзости[640].

Однако для непредубежденного глаза было очевидно, что иконоборчество уже агонизирует. Его сторонники таяли на глазах, и сама ересь держалась только усилиям таких колоритных личностей, как Иоанн Грамматик — деятельного и энергичного человека, убежденного врага икон. В благодарность за его учительство император Феофил 21 апреля 838 г. назначил своего бывшего педагога столичным архиереем, и Иоанн VII Грамматик (838–843) начал настоящую войну против сторонников VII Вселенского Собора.

Желая несколько ослабить влияние армянской партии, уже давно занявшей центральные позиции в столичной элите и укрепившейся при помощи императрицы св. Феодоры, Феофил предпринял масштабные шаги по переселению из Малой Азии значительного числа персов, сирийцев и турок-вардариотов. Он разместил их в Македонии, в долине реки Вардара, и в Охриде[641]. Таким путем он надеялся ослабить сторонников иконопочитания в Римской империи, сконцентрировав в своих руках мощную силу в виде индифферентных ко всему язычников-персов и турок или иконоборствующих сирийцев.

Однако Феофила ждало разочарование: в самом царском семействе иконопочитатели встретили могущественного союзника, с именем которого вскоре будет ассоциироваться праздник «Торжества Православия», — императрицу святую Феодору. Семья, в которой выросла и провела юность императрица, отличалась редкостным благочестием и принадлежала к партии почитателей святых икон. Когда дети царицы немного подросли, ее мать Феоктиста, тайная приверженка святых икон, начала постепенно приучать девочек к поклонению иконам.

Встречи бабушки и внучек не укрылись от отцовского взора, и как-то за ужином император поинтересовался у дочерей, чем они занимаются у Феоктисты и как проводят время. Наученные Феоктистой, девочки отвечали, что играют, а бабушка дарит им подарки. Но тут проговорилась совсем еще маленькая Пульхерия, наивно желавшая похвастаться перед отцом. Не чувствуя опасности, она напрямую сказала, что у бабушки в сундуке много «лялек», к которым она дает им прикладываться. Возмущенный государь приказал явиться Феоктисте, но та, женщина смелая и пользовавшаяся по своему авторитету у императора «правом свободной речи» — специальная преференция для самых близких членов семьи императора, — без обиняков призналась в своих взглядах. Гнев царя понемногу улегся, и он в виде наказания лишь запретил дочерям часто являться у бабушки.

Вскоре на тайном почитании святых икон попалась и святая императрица. Однажды один из шутов царя случайно застал царицу в ее покоях с иконой в руках, которую та прижимала к губам и груди. По неразвитости ума он не сумел понять, какие предметы так трепетно лобызает императрица, а та, схитрив, ответила в том же духе на вопрос шута, что и ее мать: «ляльки».

Шут вернулся к обеденному столу царя, и тот поинтересовался: «Чем занимается императрица?» «Целует ляльки», — ответил придворный дурачок. Но Феофила уже нельзя было обмануть. Он тут же вскочил из-за стола и направился в покои супруги, где осы́пал ее бранными словами. Однако святая Феодора твердо стояла на том, что шут увидел в зеркале изображения служанок, с которыми играла императрица, а остальное ему просто померещилось. Кое-как гнев василевса удалось остудить, но с тех пор его подозрения в отношении жены усилились[642].