– Не поспешить ли нам? – спохватился я, заметив, что мы отстаем, а хвост колонны, колеблющийся из стороны в сторону подобно концу любой вереницы людей, вот-вот скроется в зарослях.

– Если догнать остальных сейчас, куча народу догадается, что поотстали мы от испуга. А если еще чуть-чуть подождать, многие из тех, кто видел, как ты говорил с Гуасахтом, подумают, что он отправил тебя поторопить отстающих, а я решила помочь.

– Хорошо, – согласился я.

Влажная от пота, тонкая, словно ладошка Доркас, рука Дарии скользнула в мою ладонь.

До сих пор я не сомневался, что в боях ей бывать уже доводилось, но тут спросил:

– Для тебя этот бой тоже первый?

– Я могу драться куда лучше многих из них, – объявила она, – и не желаю больше слышать, как меня зовут шлюхой.

Так, рука об руку, мы рысцой двинулись вслед за колонной.

Поначалу вольтижеры, мельтешившие на дальнем склоне широкой долины, точно пузырьки, пляшущие на поверхности в кружке с сидром, показались мне всего-навсего россыпью разноцветных пятнышек. Мы ехали рысью сквозь рощу, среди разнесенных огнем неприятеля в щепки деревьев, белизной обнажившейся древесины напоминавших осколки кости, торчащие из раны после сложного открытого перелома. Наша колонна сделалась намного больше, чем прежде – возможно, в пути к нам присоединились все иррегулярные контарии. Кроме этого, нас угораздило угодить под довольно вялый артиллерийский обстрел, продолжавшийся около половины стражи. Некоторых ранило (одного, моего соседа, весьма серьезно), около полудюжины человек погибло. Раненые, в меру сил помогая друг другу, заботились о себе сами: если при нас и имелись какие-либо санитарные подразделения, отстали они настолько, что я их присутствия не заметил.

Время от времени нам на глаза попадались трупы, покоившиеся среди деревьев небольшими – обычно по два-три тела – кучками, а порой и поодиночке. Один из погибших, умирая, ухитрился зацепиться воротом бригандины за острую щепку, торчащую кверху из переломленного ствола, и я был до глубины души поражен – вначале ужасом положения безвестного солдата, умершего, но даже в посмертии не сумевшего обрести покой, а после мыслью о том, что та же участь постигла все эти сотни, тысячи деревьев, погубленных, но неспособных упасть.

Примерно в то же время, как впереди показался враг, я впервые заметил, что по обе стороны от нас в бой идут и другие части нашей собственной армии. Справа виднелись кавалеристы вперемежку с пехотой – без шлемов, по пояс нагие, если не брать в расчет красно-синих одеял, перекинутых скатками через бронзово-смуглые плечи, зато скакуны их, по-моему, намного превосходили статями наших. Из оружия при них имелись лансегаи слегка длиннее человеческого роста, чаще всего уложенные поперек луки седла, а к плечу каждого несколько выше локтя был пристегнут небольшой бронзовый щит. Из какой части Содружества они происходят, я не мог себе даже представить, но по какой-то причине (вероятно, всего лишь из-за длинных волос да обнаженных тел) с первого же взгляда причислил их к дикарям.

Ошибся я в том или нет, шедшие среди них пехотинцы – темнокожие, сгорбленные, невероятно лохматые – казались еще более дикими. Частокол сломанных деревьев не позволял разглядеть их как следует, но, по-моему, время от времени они опускались на четвереньки. Случалось, то один то другой – совсем как я, странствуя в компании ехавшего на мерихипе Ионы, – хватался за стремя кого-либо из всадников, но всадники неизменно лупили таких по рукам древками лансегаев.

Слева от нас, несколько ниже по склону, тянулась дорога, а вдоль нее и по ее обочинам двигались силы куда многочисленнее и нашей колонны, и дикого вида всадников, и сопровождавших их пехотинцев, вместе взятых, – батальоны пельтастов с пылающими копьями и прозрачными ростовыми щитами; хобилеры на низкорослых, но горделивых скакунах, с луками и колчанами стрел за спиной; легкодоспешные черкаджи, ряды коих казались целым морем плюмажей и флагов.

Сколь мужественны все эти странные солдаты, в одночасье ставшие мне товарищами, я даже не подозревал, но подсознательно рассудил, что они ничуть не храбрее меня самого, и в сравнении с массой цветных пятнышек, заполонивших противоположный склон, ряды их выглядели откровенно жалко. Вдобавок обстрел, под которым мы шли вперед, заметно усилился, а по противнику, насколько я мог видеть, с нашей стороны не стреляли вовсе.

Считаные недели (хотя сейчас они казались по меньшей мере годом) тому назад я пришел бы в ужас, только представив себе, как в меня стреляют из оружия сродни пистолету, пущенному Водалом в дело посреди нашего некрополя туманной ночью, с которой начинается моя повесть. Теперь, в сравнении со снарядами, разившими все живое вокруг, та лиловая молния казалась такой же детской забавой, как и блестящие «колдовские» пули из парного лука лучника гетмана.

Я представления не имел, что за машины стреляют по нам и что представляют собой их снаряды – лучи чистой энергии или нечто вроде ракет, но, падая среди нас, каждый снаряд разрывался и порождал струю пламени, удлиненную наподобие розги. Разглядеть их до взрыва не удавалось, однако на подлете они издавали особого рода свист, и по тону этого свиста, продолжавшегося не больше мгновения ока, я вскоре выучился предсказывать, как близко к нам разорвется снаряд и сколь мощную выпустит струю пламени. Если тон, не меняясь, напоминал протяжную ноту, извлекаемую корифеем из дудки, снаряд разрывался в некотором отдалении; если же свист стремительно возвышался, как будто нота, задаваемая дудкой-камертоном мужчинам, превращалась в ноту для женщин, разрыва следовало ожидать где-то поблизости. Из первых, «монотонных», опасными были лишь самые громкие, однако каждый второй, «возвышающийся», предвещал гибель по крайней мере одному из нас, а чаще всего – полудюжине.

Движение вперед на рысях, колонной, казалось сущим безумием. Тут бы рассыпаться, рассредоточиться, либо спешиться и укрыться среди деревьев, и если б один из нас так и сделал, думаю, его примеру без раздумий последовали бы все остальные. С каждым разорвавшимся неподалеку снарядом этим одним готов был стать я, однако память о проявленном ранее страхе, словно незримая короткая цепь, снова и снова удерживала меня на месте. «Вот побегут остальные, – думалось мне, – тогда побегу и я, а первым в бегство не брошусь».

Вскоре, как рано или поздно и должно было произойти, очередной снаряд ударил прямо по ходу, навстречу колонне. Шестеро контариев разлетелись на части, словно в теле каждого обнаружилось по небольшой бомбе: струя пламени обратила в облако кровавых брызг голову первого, шею и плечи второго, грудь третьего, животы четвертого с пятым и, наконец, пах (а может, только седло и круп дестрие) шестого, и только после выбила из земли фонтан пыли пополам со щебенкой. Ехавшие рядом с убитыми и их дестрие тоже пали, пораженные мощью взрывной волны, а также конечностями и обломками лат соседей.

Труднее всего оказалось сдерживать пегого, ехать неспешной рысью, нередко переходя на шаг: лишенному возможности к бегству, мне отчаянно захотелось на всем скаку помчаться вперед, ввязаться в бой, погибнуть, если уж так суждено, и попадание в колонну предоставило мне кое-какой шанс выпустить пар. Махнув рукой Дарии, я пришпорил пегого, обогнал горстку выживших, отделявшую нас от последнего из убитых бойцов, и занял место погибших. Взглянув на меня, Месроп, подоспевший к прорехе в колонне первым, понимающе усмехнулся: