Как я упоминал выше, гресль Эрблона умолк навсегда, но тут сумерки огласились иным трубным зовом, да таким низким, протяжным, диким, какого я в жизни не слышал, и на фоне мрачного неба черной змеей изогнулся силуэт воздетого кверху офиклеида. Едва его музыка стихла, офиклеид опустился вниз, а еще миг спустя я сумел разглядеть на высоте втрое выше шлема кавалериста в седле и голову музыканта – массивную, обрамленную прядями косматых волос, лобастую голову, заслонившую яркий диск луны в небесах.

Выдержав паузу, офиклеид заревел вновь, мощно, как водопад, и на сей раз я, увидев и его подъем, и пару кривых, загнутых кверху бивней, ограждавших его по бокам, понял, что лежу на пути – ни много ни мало – символа всемогущества, зверя, имя коему Мамонт.

По словам Гуасахта, я, пусть даже без Когтя, обладал над животными некоей властью и изо всех сил постарался ею воспользоваться – зашептал невесть что, до ломоты в висках напряг мысли. Хобот мамонта (кончик – почти кубит в поперечнике) вопрошающе потянулся ко мне, легонько, словно ладонь ребенка, коснулся лица, обдал меня влажным, жарким дыханием, пахнущим свежим сеном… и туша пегого, поднятая с моей ноги, исчезла в траве. Я поднялся на ноги, но сразу же снова упал. Тогда мамонт подхватил меня, обвив хоботом вокруг пояса, и поднял высоко над собственной головой.

Первым, что я увидел после, оказалось дуло трильхёна с темными, выпуклыми линзами величиной с суповую тарелку. Орудие было снабжено сиденьем для стрелка, однако оно пустовало. Стрелок, спустившийся вниз, стоял на шее мамонта, будто моряк на палубе корабля, держась за ствол, чтоб не упасть. Направленный в лицо луч света на миг ослепил меня.

– Ты? Жизнь осыпает нас чудесами.

Этот голос, не принадлежавший ни мужчине, ни женщине, скорее уж больше всего походил на мальчишеский.

– Вижу, ты ранен, – продолжал говорящий, едва я был уложен к его ногам. – Встать сможешь?

Я, еле ворочая языком, ответил, что вряд ли.

– Понимаешь ли, лежать здесь не слишком удобно, а вот упасть отсюда проще простого. Там, дальше к крупу, есть гондола, но, боюсь, хобот Мамиллиана до нее не дотянется. Придется тебе посидеть здесь, спиной к вертлюгу.

Его ладони – небольшие, мягкие, довольно влажные, – скользнув под мышки, подхватили меня, потянули кверху, и, вероятно, именно их прикосновение подсказало мне, кто он таков. То был тот самый андрогин, с которым я некогда встретился в стенах укрытого снегом Лазурного Дома, а после – в потайной комнате, хитроумно замаскированной под картину на стене одного из бесчисленных коридоров Обители Абсолюта.

«Автарх?!»

Из глубин памяти Теклы всплыл его образ в драгоценном убранстве. Да, он сказал, что узнал меня, однако я, ошеломленный, не в силах в это поверить, откликнулся условной фразой, некогда услышанной от него самого:

– Океанический странник увидел землю.

– Именно так, именно так и есть. Но если ты сейчас упадешь за борт, боюсь, Мамиллиан не успеет поймать тебя… несмотря на его несомненную сообразительность. Помоги ему, насколько сможешь. Я вовсе не так силен, как кажется с виду.

Ухватившись за какой-то выступ на лафете трильхёна, я подтянулся, придвинулся ближе к орудию и вновь опустился на мягкую, изрядно отдающую кислой шерстью шкуру мамонта.

– Честно признаться, – сказал я, – мне ты сильным не кажешься и никогда не казался.

– Твой взгляд – взгляд профессионала, тебе положено разбираться в подобных вещах, однако мои силы переоцениваешь даже ты. А вот ты сам, кстати заметить, неизменно производил на меня впечатление некоего существа из рога пополам с вываренной кожей, и, видимо, это действительно так, иначе тебе не дожить бы до сего дня. С ногой что?

– Ожог, по-моему.

– Насчет этого нужно поскорее что-нибудь предпринять, – пробормотал он и слегка возвысил голос: – Домой! Домой, Мамиллиан, домой!

– Позволь узнать, что ты здесь делаешь?

– Осматриваю поле сражения. Насколько я понимаю, сегодня ты бился здесь, в наших рядах.

Я кивнул, хотя всерьез опасался, как бы от этого голова не скатилась с плеч.

– А я – нет… точнее сказать, да, бился, однако не собственными руками. К примеру, направил кое-кого из легковооруженных ауксилариев на помощь легиону пельтастов. Должно быть, среди этих ауксилариев был и ты. Не погиб ли в бою кто-либо из твоих друзей?

– Друзей… Подруга среди контариев у меня имелась только одна, и когда я в последний раз видел ее, с ней все было в порядке.

Зубы собеседника блеснули в свете луны.

– Стало быть, интереса к женщинам ты не утратил. Полагаю, речь тут о Доркас, о коей я от тебя уже слышал?

– Нет. Но это неважно.

Тут я замялся, не зная, в какие слова облечь то, о чем собирался спросить (ведь, как известно, откровенно признаться в раскрытии чужого инкогнито – одно из страшнейших прегрешений против приличий), и, наконец, промямлил:

– Я вижу, ты занимаешь один из высших постов в Содружестве. Нельзя ли – если, конечно, излишнее любопытство не доведет меня до падения со спины сего благородного зверя – узнать, зачем тому, кто командует легионами, заправлять тем самым заведением в Квартале Мучительных Страстей?

Пока я раздумывал да выговаривал все это, ночь на глазах темнела – даже звезды гасли одна за другой, словно свечи под сводами огромного бального зала, когда бал завершен и от люстры к люстре идут лакеи с тонкими длинными шестами, увенчанными колпачками для гашения пламени, точно золочеными митрами. Казалось, ответ андрогина доносится откуда-то из невообразимой дали:

– Ты знаешь, кто мы такие. Мы и есть первое лицо Содружества, его истинный и самодержавный правитель, Автарх. Но нам известно большее. Мы знаем, кто ты такой.

Сейчас я понимаю, что перед смертью мастер Мальрубий весьма серьезно хворал, а в те времена ни о чем подобном попросту не задумывался: сами мысли о хворях были мне чужды. По крайней мере половина из наших учеников, а может быть, даже больше, умирала, не дожив до возведения в звание подмастерьев, однако мне даже в голову не приходило, что жизнь в нашей башне подрывает здоровье, а низовья Гьёлля, где мы так часто купались, немногим чище выгребной ямы. Ученики умирали во множестве с давних пор: копая для покойных могилы, мы, оставшиеся в живых, новое поколение учеников, постоянно натыкались на крохотного размера тазовые кости да черепа и хоронили их снова и снова, пока кости предшественников, искрошенные лопатой, не обратятся в мелоподобную пыль, не затеряются в черной, как деготь, почве. Сам я, однако ж, отроду не страдал ничем опаснее насморка и воспаленного горла – недугов, всего лишь внушающих здоровым людям ложную уверенность, будто им известно, что такое болезнь. А вот мастер Мальрубий был действительно болен – можно сказать, видел смерть в каждой тени.

Стоило ему встать перед нами, у небольшого столика, сразу же чувствовалось: он знает о той, кто стоит позади. Смотрел он прямо вперед, головой никогда не вертел, почти не шевелил плечами, а обращался не столько к нам, сколько к ней, к неведомой слушательнице.