Иоанна ушла в себя. Несмотря на всеобщую заботу и духовную поддержку капелланов, в ее глазах поселился страх, потому что она знала, что жить ей осталось мало, а представить себе небытие не могла. Как это – не вкушать еду, не пить вино, не видеть небо и смену времен года? У нее больше не будет зимы и рождественского пира. Она не увидит сына взрослым, и новый младенец в ее утробе почти наверняка обречен, как и она.

Через две недели прибыл гонец с ответным письмом от ее супруга. Раймунд пришел в ярость от ее желания стать монахиней и разрешения не дал. Он хотел, чтобы она жила в свете и не отдалялась от него, ее мужа. И вообще, не нужно было ей бежать к своей родне, а теперь нет никакой пользы от попыток договориться с Богом.

– Его слово неокончательное, – напомнила Алиенора. – Архиепископ Кентерберийский дал разрешение.

– Я ожидала, что он откажет, – глотая слезы, призналась Иоанна. – Он не понимает. Думает, будто я притворяюсь. О Господи, хотела бы я, чтобы это было лишь притворством. Мама, когда я… когда я уйду, ты поедешь к нему, объяснишь все?

Алиенора не желала этого, но она взяла дочь за руку:

– Все будет сделано так, как ты пожелаешь. Конечно, я поеду и все объясню.

Иоанна проглотила комок в горле.

– Он все же любит меня, но по-своему, – прошептала дочь. – Я не хочу, чтобы ты сердилась на него.

– Не переживай. Я выполню все, что нужно. – Нет, она не станет сердиться на Раймунда – она проклянет его, но Иоанне не будет об этом говорить. Пусть у нее все пройдет гладко на этом и без того ужасном пути.

– Скорее бы все закончилось! – вырвалось у Иоанны. – Ожидание – самое страшное страдание. И как я хотела бы увидеть мужа и сына один последний разочек.

– Я сообщу им, что ты думала о них. – Алиенора не понимала, как она смогла говорить в этот момент ровным голосом – ничего труднее ей не приходилось делать за всю долгую жизнь. – Не сомневайся.

Спустя два дня Иоанна, от потери крови бледная, как привидение, подставила свои чудесные рыжевато-каштановые волосы под ножницы. Ее коротко подстригли по монашескому уставу. Потом, облаченную в простую темную робу, отнесли в паланкине в Руанский собор, и там она стала монахиней в присутствии Хьюберта Уолтера, архиепископа Кентерберийского. Сентябрьское солнце светило через окна на усыпальницу ее старшего брата и на новую табличку над свинцовым ларцом, в котором хранилось забальзамированное сердце Ричарда. Обручальный перстень Иоанны сменило золотое кольцо невесты Христа, она дала обет и была принята в монашеский орден Фонтевро для вспоможения ее бессмертной душе.

Все было кончено. Алиенора надеялась – надеялась, когда уже не было никакой надежды, что повитухи и лекари ошибаются, что Иоанна чудом выживет, несмотря на кровотечение, и ребенок появится на свет живым. Но, держа в руках мертвую дочь, она должна была признать правду.

– Почему, Господи, почему? – обращала она к небу залитое слезами лицо. Почему она, морщинистая, немощная, старая, сжимает в костлявых руках прекрасную молодую женщину, которой жить бы еще и жить?

Алиенора прижалась лбом к холодному челу Иоанны. Простыни скрывали то, что с ней сделали после смерти: врачам пришлось взрезать ей живот, чтобы достать младенца. Это был маленький мальчик хорошего сложения. Повитуха утверждала, будто видела, как он дышит, и его наскоро окрестили Ричардом в честь дяди. Женщины омыли его, завернули в пеленки и положили под боком у матери. В комнате стоял тошнотворный запах крови, густой и тяжелый, несмотря на широко распахнутые в сентябрьское утро окна. Не так все должно было быть. Воображение Алиеноры закрывало невыносимую реальность иной картиной: она представляла, как Иоанна сидит в кровати и гордо демонстрирует розового новорожденного младенца у себя на руках. Слезы катились по щекам Алиеноры и терялись в морщинах, прорезанных ее собственными нелегкими годами.

После того как повитухи унесли пропитанные кровью полотенца и простыни, Алиенора взяла со стола небольшой костяной горшочек с умащением из розовой воды и стала втирать его в обмякшие пальцы и ладони Иоанны. Работая, она тихо напевала. Это была материнская песня, песня-утешение, которой Алиенора научилась от своей матери. Кто будет держать ее саму за руку, кто будет петь ей, когда приблизится смерть? Она родила десять детей, и восемь из них скончались раньше ее.

К Алиеноре подошла Рихенза, положила легкие ладони ей на плечи и постояла так мгновение, разделяя скорбь и желая утешить. Потом села напротив, взяла другую руку Иоанны и начала втирать в нее мазь так же, как и бабушка, и тоже запела. Где-то за болью, в уголке души таком крохотном, что и не отыщешь, Алиенора почувствовала искру тепла.

Дворец Пуатье,

зима 1199 года

Стоя посреди великолепного большого зала дворца Пуатье, Алиенора осматривала завершенное здание. Его заложили три десятилетия назад, когда Генрих был еще жив, а Иоанну исполнилось всего два года. Теперь аркадные стены завешены богатыми гобеленами и роскошными украшениями. Огромный канделябр, утыканный восковыми свечами, бросал свет на резные сундуки и скамьи, покрытые вышитыми подушками. В дальнем конце зала возвышался на помосте внушительный трон королевы, к нему по ступенькам взбегал красно-синий ковер. По обе стороны от трона сидели бронзовые леопарды. На их мордах навечно застыло царственное презрение. Эти фигуры когда-то принадлежали Генриху, потом их взял себе Ричард, и вот теперь они у нее.

Подножие помоста скрывали полотнища ткани, присыпанные золотистыми звездами; вокруг обеденных столов суетились слуги, накрывая их белыми скатертями и расставляя серебряные с позолотой лодочки, в которых лежали ложки и столовые ножи.

Алиенора обернулась к Иоанну – тот вошел в зал и, оглядываясь по сторонам, стягивал рукавицы.

– Большинство чаш и блюд было отправлено в Германию на оплату выкупа за Ричарда, – объяснила она. – Но постепенно я их возвращаю. – Она скривила губы. – Очень пригодились они Генриху.

Император умер от малярии в Мессине через три года после освобождения Ричарда, и все его амбиции превратились в могильный прах. Все в конце концов обращается в прах.

– Воистину, мама. – На его лице появилось болезненное выражение – он не любил вспоминать о том времени. – Этот зал исполнен величия, мои ощущения не изменились с детских лет. – Он засунул рукавицы за пояс. – Думал, что раз я стал взрослым, дворец покажется мне меньше.

– В те дни я была честолюбива, – бросила Алиенора, иронизируя над собой. – У меня было множество планов. Я хотела показать твоему отцу, что Аквитания – великое герцогство в своем праве и его герцогиня – тоже великая. Этот дворец будет стоять здесь еще долго после того, как меня не станет, и звук моих шагов по каменному полу потеряется во времени.

Иоанн бросил на нее косой взгляд:

– Мама, только не пытайся меня разжалобить.

– Это было бы лишено смысла. Но у меня есть свои сожаления и разочарования, как у любого человека. – Она встала лицом к сыну. – Я слышала, ты договорился с Филиппом о мире.