Доказать виновность Мойше Машбера не составляло труда; в качестве аргумента можно было привести хотя бы тот факт, что, как выяснилось, помимо дома, переписанного на имя Сроли Гола, Мойше Машбер переписал на чужие имена все свои предприятия: склад керосина и масла — на имя его зятя Янкла, контору — на имя второго зятя, Нохума Ленчера.

Фе! Это неслыханно! Не дать никому из посторонних ни малейшей возможности получить хотя бы ничтожную часть того, что эти люди внесли и потеряли!

Поступок Мойше Машбера обозлил всех, в особенности Якова-Иосю, который не мог оставить Мойше безнаказанным — хотя бы потому, что его махинации могут послужить примером для остальных… И наиболее видные, самые заинтересованные кредиторы снова мигнули кому следует и тут же добились желаемого: следователь, который допрашивал Сроли Гола, теперь допросил Мойше Машбера и получил все необходимые доводы и поводы, дающие право арестовать его на все время ведения следствия, пока все не выяснится на суде.

Когда речь зашла о немедленном аресте Мойше Машбера, все же нашлось последнее средство выручить его из беды: нужно было либо внести известную сумму в залог, либо представить видной в городе личности поручительство в том, что Мойше Машбер до суда не тронется с места и не удерет.

Такой человек нашелся, и Мойше Машбер остался пока на свободе… Это промежуточное время родные Мойше использовали на то, чтобы послать Ицика Зильбурга к возмущенным кредиторам и объяснить им, что действия Мойше Машбера, в которых кредиторы усматривают злостный умысел, на самом деле совершены из добрых побуждений: важно было не разрушить дело, когда все налетят, начнут спасаться, как на пожаре, и уничтожат все — себе же во вред. Мойше Машбер полагал, что дело лучше оставить в руках своих людей, с тем чтобы потом, когда колесо повернется в другую сторону и ему удастся получить то, что причитается с должников, он смог покрыть все долги.

Это и пытался втолковывать Ицик Зильбург, бегая от одного кредитора к другому.

— Нет, — отвечали кредиторы. — Кто станет верить Мойше Машберу после того, что он натворил? Если бы он в самом деле думал так, как говорит, он бы должен был сговориться со всеми заинтересованными людьми и откровенно рассказать им о своем положении. Тогда бы, наверное, его так не прижали и, возможно, отсрочили бы ему платежи, чтобы дать Мойше возможность справиться с трудностями и вернуться в прежнее состояние.

— Нет! — не соглашались кредиторы с предложением Ицика Зильбурга подождать. — Теперь уже поздно. Теперь Мойше Машберу придется либо платить наличными, либо предстать перед судом, а приговор ясен уже сейчас.

Ничего добиться не удалось, и, поскольку положение было таково, что заключить перемирие с кредиторами оказалось невозможным — они отказались даже от небольших процентов, — Мойше Машберу оставалось только дожидаться того, что было ему предначертано.

Приближались сроки судебного процесса. С тех пор как Мойше Машбер обанкротился, он не покидал дома и на улице не появлялся. А дома он, как мы уже говорили, вел себя очень странно: безмолвно шагал вдоль стен, словно был с ними связан узами родства…

Он редко с кем-либо говорил, а когда говорил, вдруг забывал, о чем идет речь, и, спохватившись, не помнил, на чем остановился. Он забывал, что нужно поесть, а когда ему об этом напоминали, ел, но иной раз кусок застревал у него в горле — непрожеванный и непроглоченный.

Часто его охватывала дрожь, как на холоде, или словно его неожиданно потянули за полу… Иной раз он быстро поворачивал голову направо и налево, как будто его сзади вдруг окликнули по имени…

Он ни с кем не разговаривал. И только изредка слышно бывало, что он говорит сам с собой — короткими, отрывистыми фразами, как с посторонним, который идет рядом и не желает отстать.

Все ему стали безразличны. И только однажды, уже незадолго до процесса, когда все надежды на то, что удастся уладить дела с кредиторами, иссякли, когда надежда, которую питали Мойше, его домашние, Ицик Зильбург, старавшийся так, будто речь шла о его собственном деле, — когда надежда на то, что кредиторы в конце концов одумаются и возьмут назад поданную жалобу, тоже исчезла, и Мойше Машбер чувствовал, что лезвие меча опускается на его шею, а помощи и совета ждать неоткуда, даже Гителе не находит слова утешения ни для своего мужа, ни для кого другого, как того требуется от жены и от матери, потому что она сама не знает, откуда черпать утешение, — вот тогда Мойше Машбер однажды велел позвать брата Лузи и передать ему, что он нездоров и хочет поговорить с ним о важном деле: пусть Лузи посетит его дом.

Лузи пришел, и, как только он вошел в дом, Мойше позвал его в гостиную, где никого не было, усадил его, сел сам и сказал:

— Знаешь, зачем я тебя позвал? Нет? Я хочу с тобой попрощаться… Ты, наверное, знаешь, что мне вскоре предстоит — процесс и приговор, который кое-кого порадует, а моих родных опечалит и даст повод поплакать.

Что касается самого Мойше, то он уже смирился и принял это как заслуженное… Их отец, царство ему небесное, как напомнил однажды Лузи, говорил, что не следует гнаться за богатством… И вот он, Мойше, погнался… Хотя, по правде говоря, он не был из числа тех, кто неистовствует, рвется к богатству, добивается его во что бы то ни стало. Но такова жизнь: чем бы человек ни занимался, ему хочется подняться выше, добыть больше. Так — в благодеяниях, так и в коммерции. А дело, которым занимался Мойше, подобно трясине: чем дальше, тем глубже вязнешь, думая, что поднимаешься… И конечно, ему больно от того, что он вынужден ходить с нечистыми руками и запятнанным лицом, знать, что он в неоплатных долгах, да еще в каких долгах!

Вначале он думал, что заслужил у Бога хотя бы того, что позор и боль зачтутся ему как искупительная жертва. Но теперь он видел, что это не так, люди считают, что позора недостаточно.

Родные Мойше Машбера, наверное, начнут жаловаться Лузи на то, что он, Мойше, опустился, отрекся от всего, ничего не делает, ни с кем не говорит, в то время как другие, попав в подобное положение, ищут совета, стараются вырваться из тисков. Да, он ничего этого не делает, потому что, по его мнению, речь идет уже не о том, чтобы улучшить положение — это вообще не удается, — но о том, что он не хочет сказать им главного: потеряно не только его доброе имя; он чувствует, что стоит на грани, один шаг — и он по ту сторону…

— Ты, наверное, помнишь, что сказано в «Книге Благочестивых»: «В час, когда человеку предначертано умереть, в ту же ночь, в тот же день судьба его омрачается и глаза его и уста смыкаются…» В последнее время я уже ничего не вижу и не слышу, когда бодрствую и нахожусь среди людей. И наоборот, когда никого нет, ночью, во сне, во мне просыпаются чувства, я слышу приближающиеся тихие шаги, иногда — одного человека, иногда — многих, и когда я приглядываюсь, то вижу отца, мать и других умерших родственников, предстающих перед глазами и становящихся в ряд… И каждый раз мне кажется, что в середине ряда одно место пустует, словно все ждут, чтобы я его занял и стал в тот же ряд. Да, я уверен, что это место — мое… Я никому об этом не говорю — зачем? И только тебе, Лузи, рассказал, для этого теперь и позвал тебя. Я не знаю, когда это случится — когда буду сидеть в тюрьме или позже. Но когда бы это ни произошло, я прошу тебя, поскольку ты собираешься задержаться в N насколько будет возможно, оказывать внимание моей семье, не оставлять ее своей заботой. Ты знаешь, Лузи, как все тебя любят и как много значит для каждого твое слово. Так уж ты не откажи им в помощи, когда меня не станет и когда они в этом будут нуждаться.