Дальнейшие шаги в этом направлении привели к возникновению нейроэстетики. Эта дисциплина появилась из трудов Эрнста Криса и Эрнста Гомбриха, первыми применившими к искусству данные современной психологии. Нейроэстетика соединяет в себе биологию и психологию зрительного восприятия и использует достижения обеих дисциплин в искусствознании. Направление нейроэстетики, изучающее эмоции, идет еще дальше, пытаясь соединить с искусствознанием когнитивную психологию и биологию восприятия, эмоций и эмпатии.

Понимание того, что зрение – это творческий процесс, помогает разбираться во “вкладе зрителя” и начать продуктивный диалог науки с искусством. Кому и какую пользу он может принести?

Польза для новой науки о психике очевидна. Одна из высших целей этой науки состоит в том, чтобы разобраться в механизмах реакции мозга зрителя на произведения искусства и в механизмах сознательной и бессознательной обработки информации, связанной с восприятием, эмоциями и эмпатией. Но чем может быть полезен такой диалог художникам? Начиная с XV–XVI веков, когда возникла современная экспериментальная наука, ею интересовались многие художники, от Брунеллески, Мазаччо, Дюрера и Брейгеля до наших современников Ричарда Серра и Дэмьена Херста. Подобно тому, как Леонардо да Винчи использовал результаты своих анатомических изысканий для убедительного изображения людей, современные художники наверняка смогут использовать всевозможные данные о работе мозга, например для создания образов, вызывающих определенные эмоциональные реакции.

Есть все основания считать, что новые открытия в области биологии восприятия и эмоциональных и эмпатических реакций повлияют на художников будущего и что это влияние будет способствовать открытию новых путей художественного выражения. Более того, художники, интересовавшиеся иррациональными аспектами психики, например Рене Магритт, предпринимали подобные попытки. Магритт и другие сюрреалисты пользовались самоанализом. Но хотя художнику самоанализ полезен и даже необходим, в области познания работы мозга потенциал самоанализа ограничен. Теперь этот потенциал можно увеличить за счет научных данных о различных аспектах психики. Поэтому знания о механизмах зрительного восприятия и эмоциональных реакций будут полезны не только нейропсихологии, но и искусству.

Редукционистские подходы вроде тех, за которые ратовал Гомбрих, играют ключевую роль в науке, но многие опасаются, что редукционистский подход к человеческой мысли умалит восторг, который у нас вызывают ее возможности, или опошлит ее. Скорее всего, верно обратное. Знание того, что сердце – это мышечный насос, перегоняющий кровь по телу, нисколько не умалило нашего восхищения его работой. И все же в 1628 году, когда Уильям Гарвей описал свои опыты с сердечно-сосудистой системой, общество отнеслось к его редукционистским взглядам настолько враждебно, что это заставляло его бояться за свою жизнь и судьбу своего открытия:

Но об объеме и источнике крови, движущейся описанным образом, нам остается сказать нечто столь новое и неслыханное, что я не только страшусь зла, которое мне могут причинить немногие из зависти, но и дрожу при мысли о том, что все человечество может стать моим врагом, ведь обычай и привычка суть наша вторая натура. Корни посеянных некогда учений сидят глубоко, а почтения к старине не чужд ни один из смертных. Тем не менее, жребий брошен, и мне остается лишь уповать на любовь к истине и доброжелательность развитых умов[237].

Понимание биологических механизмов работы мозга ни в коей мере противоречит признанию богатства и сложности мысли. Напротив, концентрируясь на разных компонентах психических процессов, редукционистский подход расширяет наши представления о психике, выявляя неожиданные связи между биологическими и психологическими явлениями.

Такого рода редукционизм свойствен не только биологам: в неявном, а иногда в явном виде он востребован в гуманитарных сферах, в том числе в изобразительном искусстве. Художники-абстракционисты, например Василий Кандинский, Пит Мондриан и Казимир Малевич (а также поздний Уильям Тернер), были редукционистами-радикалами. В искусстве редукционизм отнюдь не опошляет наше восприятие цвета, света и перспективы, а позволяет по-новому увидеть каждый компонент. Более того, некоторые художники, например Марк Ротко и Эд Рейнхардт, сознательно ограничивали себя в средствах выражения, чтобы передать самое существенное.

В XXI веке у нас, пожалуй, впервые появилась возможность прямо связать Климта, Кокошку, Шиле с Крисом и Гомбрихом и разобраться, чем эксперименты художников могут быть полезны нейробиологам и что художники и зрители могут узнать от нейробиологов о природе творчества, неоднозначности в искусстве и реакциях зрителя. Здесь я попытался на материале венских экспрессионистов рубежа XIX–XX веков и достижений молодых научных дисциплин, изучающих биологические основы восприятия, эмоций, эмпатии, эстетики и творчества, показать, чем искусство и наука могут оказаться полезными друг другу. Приведенные примеры свидетельствуют об огромном интеллектуальном потенциале новой науки о человеческой психике – богатого источника знаний, которые, судя по всему, будут способствовать новому диалогу естественных и гуманитарных наук. Этот диалог должен помочь нам лучше разобраться в нейронных механизмах творческой работы и художников, и ученых, открыть новую историю человеческой мысли.

I – 1. Густав Климт. Адель Блох-Бауэр I. 1907 г.

I – 2. Ганс Макарт. Кронпринцесса Стефания Бельгийская, супруга кронпринца Рудольфа Австрийского. 1881 г.

I – 3. Густав Климт. Басня. 1883 г.

I – 4. Эдуард Мане. Завтрак на траве. 1863 г.

I – 5. Густав Климт. Надежда I. 1903 г.