С начала XX века физики говорят на двух несовместимых языках. С 1905 года они пользуются эйнштейновским языком теории относительности – попытки объяснить устройство Вселенной с привлечением сил взаимодействия звезд и галактик и предполагающей единство пространства и времени. Примерно тогда же физики заговорили на языке квантовой механики – языке Бора, Гейзенберга, Планка и Шредингера, объяснявших устройство Вселенной, опираясь на атомы и субатомные частицы. Объединение этих двух языков остается важнейшей задачей физики и в XXI веке. Как пишет физик-теоретик Брайан Грин, в своих нынешних формулировках общая теория относительности и квантовая механика “не могут быть обе верны”[235].

Тем не менее мы знаем, что законы относительности и квантовые законы тесно связаны. События, происходящие в масштабе планет, неизбежно определяются событиями, происходящими в квантовом масштабе. Все глобальные явления неизбежно должны быть результатом совокупного действия всех квантовых эффектов. Точно так же наше восприятие, эмоции и мысли представляют собой результат активности мозга. В обоих случаях мы понимаем необходимость восходящей причинно-следственной связи, но природа этой связи остается невыясненной.

Окончательная теория физики, если она будет сформулирована, должна разрешить эту проблему. Сама возможность такой теории заставляет задуматься над вопросами, важными для других естественных наук и для наведения мостов между естественными и гуманитарными науками. Можно ли объединить физику с химией? А с биологией? Может ли новая наука о психике стать отправной точкой для диалога с гуманитарными дисциплинами?

Один из примеров того, как объединение в одной области может положительно сказаться на другой, связан с объединением физики с химией и их обеих с биологией. В 30‑х годах XX века Лайнус Полинг начал работать над объединением с химией, используя квантовую механику для объяснения химических связей, и продемонстрировал, что в основе поведения атомов в ходе химических реакций лежат квантовые – то есть физические – законы. Отчасти под влиянием Полинга началось сближение и химии с биологией: его отправной точкой стало открытие в 1953 году Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком молекулярной структуры ДНК. Вооружившись этим знанием, молекулярная биология блистательно объединила биохимию, генетику, иммунологию, биологию развития, цитологию, онкологию, а позднее и молекулярную нейробиологию. Это объединение явилось прецедентом. Оно дает надежду, что рано или поздно в состав крупномасштабных теорий войдет и нейропсихология.

Один из подходов к объединению биологических и гуманитарных знаний, представляющий собой вполне реалистичное развитие идей Сноу и Брокмана, в последнее время отстаивает биолог Эдвард Осборн Уилсон, утверждающий, что такое объединение может быть основано на схождении, под которым он понимает совокупность диалогов разных дисциплин.

Уилсон доказывает, что получение новых знаний и научный прогресс обусловлены конфликтами и их разрешением. У каждой материнской дисциплины (например у психологии или науки о поведении) есть своя более фундаментальная антидисциплина (в данном случае нейробиология), оспаривающая точность методов и выводы материнской дисциплины. При этом антидисциплина обычно оказывается слишком узкой областью, чтобы найти парадигму, которая позволила бы ей занять место материнской дисциплины, будь то психология, этика или юриспруденция. Материнская дисциплина шире и глубже и не может быть сведена к антидисциплине. Она в конечном счете вбирает в себя антидисциплину и оказывается в выигрыше. Именно это и происходит сейчас, при слиянии когнитивной психологии (науки о психике) с нейробиологией (наукой о мозге), в результате чего формируется дочерняя дисциплина – новая наука о психике.

Эти отношения постоянно развиваются, в чем можно убедиться на примере искусства и нейробиологии. Искусство и искусствоведение составляют материнскую дисциплину, а психология и нейробиология выступают для нее антидисциплинами. Как теперь выяснилось, наше восприятие искусства и наслаждение им полностью обеспечиваются работой мозга, и известен целый ряд случаев, в которых открытия антидисциплины (нейробиологии) обогащают наши представления об искусстве. Мы также убедились, как много могут дать нейробиологии попытки объяснить “вклад зрителя”.

Однако наряду с перспективами, рисуемыми Холтоном и Уилсоном, следует помнить и о неумолимой истории. В конвергенции гуманитарных и естественных дисциплин стоит видеть не столько неизбежный итог развития единого языка науки и междисциплинарных концепций, сколько взаимодействие между замкнувшимися в себе областями знаний. В случае с искусством такому взаимодействию могут способствовать современные аналоги салона Берты Цуккеркандль – междисциплинарные университетские центры, помогающие свести вместе художников, искусствоведов, психологов и нейробиологов. Современная наука о человеческой психике возникла из общения специалистов по когнитивной психологии с нейробиологами, и современные представители этой новой дисциплины могут, в свою очередь, многое почерпнуть из общения с художниками и искусствоведами.

Стивен Джей Гулд писал о разрыве между естественнонаучными и гуманитарными дисциплинами:

Мне хотелось бы, чтобы естественные и гуманитарные науки стали лучшими друзьями, признав свое глубокое родство и необходимость дружеских уз в общем стремлении к человеческому благу и новым достижениям, но по-прежнему отдельно друг от друга преследовали свои неизбежно разные цели и пользовались разными подходами, трудясь над совместными проектами и учась друг у друга. Пусть они будут двумя мушкетерами (один за двух и два за одного!), а не ступенями иерархии одного великого сходящегося целого[236].

В этой книге я попытался показать, как успеху диалога дисциплин во многом способствует их естественный союз (например нейропсихологии и науки о восприятии искусства), а также ограниченность целей такого диалога и его полезность для всех участников. Маловероятно, что в обозримом будущем произойдет полное объединение биологической науки о психике с эстетикой, но весьма вероятно, что развитие связей между различными аспектами искусства и наук о восприятии и эмоциях будет и далее обогащать оба направления. Рано или поздно такие связи вполне могут принести кумулятивный эффект.

Одной из главных черт венского модерна было осознанное устремление к объединению знаний. Медицина, психология и искусство Вены рубежа XIX–XX веков сближались в поиске истин, не лежащих на поверхности тела и психики, добывая новые знания и порождая новые формы искусства, которые навсегда изменили наше самовосприятие. Это сближение выявило наши инстинктивные импульсы – бессознательные эротические и агрессивные побуждения и эмоции – и обнаружило скрывающие их защитные структуры. Мечта об объединении знаний была свойственна и философам Венского кружка, и основателям психоанализа, и авторам журнала “Имаго”, основанном Фрейдом с целью преодоления разрыва между психоанализом и искусством.