ему только Федькино упрямство, но, видно, склонялся он уж к тому, чтобы предоставить изолгавшегося подьячего его собственной участи.

Дело сделано.

Заметно успокоился и князь Василий — его, воеводским, рвением сомнения разрешились, концы с концами сошлись, осталась необходимая, но мелкая писарская работа, которая не требует уж ни озарений пытливой мысли, ни вмешательства властной руки.

— Чепуха какая! — сказала Федька. — Что же я сумасшедший, эту дурную, безмозглую кабалу писать? Что за сорок пудов мёда? Где они? Что за галиматья?

— А я что ли полоумный эту чушь сочинять? — оскорбился Евтюшка. Глянул нагло, но хватило его только на самое короткое столкновение, глаза отвёл и дальше общался с ответчиком только через судей.

— Товарищи твои, площадные подьячие, признали, что ты кабалу писал!

— Да и ты мог подделать — никто не отрицал. Ты же хвастал, что можешь любую государеву грамоту подделать.

— Кому я хвастал? Кому? Не говорил я такого никому!

— Мне говорил! — сказал Евтюшка со злобной твёрдостью в голосе.

— И мне говорил, — поддержал Иван Панов. Он оставался на коленях, дожидаясь разрешения встать, рассчитывал он, что будет ему знак: уже, мол, всё, пора, вставай.

— Что же ты государева слова не объявил, если я вёл с тобой такие непотребные речи? — с натужной язвительностью вопрошала Федька.

— А думал, спьяну сболтнул. А вон как вышло! Эва, куда зашло! — присвистнул кабатчик.

— Я был пьян?! — потерялась Федька. — Да я с тобой и рядом не сидел!

— Пьян, — хладнокровно подтвердил Иван Панов. — На ногах не держался. Уж мне ли пьяного не узнать? А пьян ты был, Федя, как свинья, — он презрительно сплюнул. И покачал головой, сокрушаясь человеческому падению. И провёл ладонью, оглаживая череп, — словно самого себя успокаивая.

Открыла Федька рот... и закрыла. Всё, поняла она, утопили. В ложке с водой утопили. Бессильное бешенство душило её. Провели. Грубо, откровенно, пошло. Так грубо, так незатейливо, что в самой невероятной, крайней, невозможной простоте обмана заключалось недоступное обыкновенным людям, вроде Федьки, величие. Это надо уметь ещё — утопить в ложке с водой.

Глава тридцать седьмая

Неожиданные последствия игры в жмурки

ердце быстро стучало, разрывалось, только Федька не сознавала этого: что сердце, что пылают щёки, стиснуты пальцы, ничего этого про себя не знала, захваченная порывом злобы, которая мешала ей и говорить, и соображать, и даже стеречься, избегая ловушек, отыскивая спасение.

— Признай, Фёдор, — сказал дьяк Иван будто сквозь пелену, — что ты написал в шутку. Как пояснил нам тут Иван Панов. — Каждое слово дьяк Иван произносил раздельно и внятно, по слову вдавливал свою мысль в Федькино горячечное сознание.

Остатков соображения хватило у Федьки, чтобы задаться вопросом: не прав ли дьяк? Когда предлагает не оправдание, но выход, выход из западни, возможно, единственный. Дьяк не пытался оспаривать обвинение, потому что знал ему цену, не обвинение его заботило, не оправдание, а выход. Выход же был один: не вперёд, не назад, а в сторону. Ума у Федьки хватило, если не сообразить это всё сразу, то хотя бы почувствовать. Выдержки не хватило. Не битый она была боец и горячий.

— Я не писал! Да не писал я ничего, никакой вашей кабалы! — закричала она, срываясь.

Князь Василий скривился, как от неверного звука в хорошо разложенной на голоса песне. А дьяк Иван протяжно вздохнул и закрыл лицо ладонью.

— Не знаю никакой кабалы, — кричала Федька в исступлении, — сговорились против меня! Обман, ложь, враки! Я вам мешаю, догадался я о кое-каких делишках! Евтюшка с Иваном стакались...

— Хватит! — рявкнул князь Василий. — Довольно! — сказал он чуть потише, зыркнул быстро на Федьку, на кабатчика, на Евтюшку. — Будет, поговорили! Пристав! Федьку Посольского в тюрьму. Тюремный целовальник где?

Через распахнутую дверь в комнату прибывал народ. Федька никого не видела, она дрожала, и разговоры, и голоса едва доходили до сознания.

— А этого? — спросил Патрикеев. — Ивана Панова куда?

— На крепкие поруки! — сказал князь Василий.

— Обоих на поруки! — возразил дьяк Иван. — Дело того не стоит, чтобы в тюрьму, куда они денутся?

— Этот сознался, а тот нет.

— Обоих на поруки, князь Василий Осипович, — сказал Иван Патрикеев предостерегающим тоном. Он тоже начал подниматься, лицо его было тяжело. Такую Иван Патрикеев нёс в себе тяжесть, что жутко становилось — выдержит ли. Они с князем Василием смотрели друг на друга, не уступая, и что-то между ними происходило для всех закрытое. — Пусти Федьку Посольского на поруки, — повторил Патрикеев.

Князь Василий неспешно поднял руку и сложил кукиш.

— Вот тебе Федька!

— Не смеешь! — воскликнул дьяк Иван, словно хотел предупредить оскорбление — и не успел. — Не смеешь... — дыхание перехватило, дьяк побелел, приоткрытым ртом ловил воздух. — Не смеешь ты... Иван Панов с тобой делится... Вор!

— А вот! А вот! — потрясал князь Василий кукишем. Страшный вид Патрикеева и смысл сказанного поколебали наглое самодовольство воеводы, хоть и размахивал он кукишем, а казалось, что защищался. Бледный, едва владеющий языком Патрикеев заставил воеводу отступить, тот струхнул и подрастерялся, во взгляде, что бросил он на Федьку, было сомнение.

— Не смеешь... не сме... — Патрикеев судорожно глотнул, замер с застывшим выражением боли, рот оставался открыт, но дыхание оборвалось. Левая рука, приподнявшись, зависла, правой он опирался на стол.

Федька кинулась на помощь, порыв её всколыхнул остальных.

— Посадить его! Посадить! — раздавались голоса.

— Воды! — закричала Федька. — Дайте воды.

Глаза Патрикеева остановились, неестественно большие зрачки создавали видимость крайнего изумления, словно увидел он сквозь Федьку, сквозь стены нечто невообразимо далёкое, увидел и не сумел понять, остолбенел, поражённый в сердце. Его схватили с боков и за плечи, стали усаживать, и Федька по трепету в закоченевшем лице догадалась, что он пытается устоять вопреки давлению. Все вокруг, возбуждая друг друга, гомонили:

— Посадить его! Садись! Отдыхай, Иван Борисович, посиди! Отдохни, государь!

Они усадили его и держали на стуле, чувствовали под рукой его беспомощные, как дрожь, попытки встать.

Нужно было ему вздохнуть, заглотнуть воздух, — и не давали. Лицо его сделалось белей бумаги, всё сразу оросилось крупными каплями пота.

— Да воды же! — металась Федька и понимала,