Будет молить его, Тритона. Как молили многие другие. Как молили все,

Все! Без единого исключения.

— У нас все в порядке, — доложил по телефону Начальник службы безопасности. — Мы взяли его.

— Надеюсь, обошлось без эксцессов?

— Без. Все прошло очень тихо.

— Я понял вас. Держите меня в курсе.

Глава администрации положил трубку. И тут в порядке. Везде в порядке! Значит, все будет хорошо. Раз началось хорошо, то и будет хорошо. Значит, все получится! Должно получиться. Не может не получиться!..

Камера была маленькая. Вернее, даже не камера, каменный мешок непонятного назначения. Не тюрьма, не погреб, ни подсобное помещение, вообще непонятно что. Бетонные, без окон и даже без вентиляционных отдушин стены, крепкая из угольников и цельного листа металла дверь, причем без глазка, без прямоугольного оконца-«кормушки». В камере обязательно был бы глазок, была бы «кормушка» и было бы окно, забранное «намордником». Здесь — ничего. Нет даже привинченных к полу койки и стола. Только табурет. Один табурет среди голых стен, и над ним лампочка. И больше ничего.

Стерильная пустота.

Жить долго здесь невозможно. Выходит, долго не предполагается. Тогда понятна планировка, напоминающая вид гроба изнутри. Тогда действительно койка ни к чему.

По идее, следовало исползать помещение на коленях по миллиметру, осматривая и обнюхивая каждый угол. И обязательно что-нибудь найти, потому что всегда что-нибудь находится — иголка, гвоздь, осколок стекла, обломок спички…

Но ни осмотреть, ни обнюхать не удастся, так как руки прикованы к стене наручниками. Причем прикованы по-умному, врастяжку, так, чтобы нельзя было приблизить их к лицу. Не верят ему тюремщики. Опасаются, что он повторит попытку самоубийства. И повторил бы, кабы не был распят, как Христос на кресте.

И все же оглядеться надо. Но не вообще, а «по науке», разбив помещение на квадраты и осматривая каждый квадрат по сантиметру, справа — налево и сверху — вниз.

Поехали.

Бетон. На первый взгляд монолитный, хорошего качества. Такой гвоздем не расковырять. Судя по тишине, заглубленный в землю.

Пошли дальше.

Бетон.

Бетон.

Бетон… Что там такое? Строительный дефект? Нет, надпись, выцарапанная на стене чем-то острым. Буквы. Две буквы. Инициалы и рядом несколько галочек. Похоже, здесь кто-то уже был. И сидел, если верить галочкам, — три дня. К стене его не приковывали, раз он оставил автограф.

Ладно, смотрим дальше.

Бетон.

Бетон.

Бетон…

Теперь потолок.

Пол.

Видеокамер на первый взгляд нет. Микрофонов тоже. Но с микрофонами можно промахнуться, их заметить сложнее.

Надо проверить.

— Ой, мне плохо, плохо! Помогите! Я, кажется, умираю.

Теперь озвучить агонию, немного похрипеть, побиться о стену, затихнуть.

Нет, никто не приходит. А, по идее, должны были, ведь он им нужен живым. Получается, микрофонов нет. Что хорошо. Что позволит вести себя немного свободней.

Ревизор вывернул кисть, нащупал пальцами, ухватил цепочку, дернул на себя. Дернул сильнее. Дернул изо всех сил.

Нет, не поддается.

Может, другая?

Подергал левой рукой. Повис на двух цепочках сразу. Нет, ничего не помогает. Видно, штыри, к которым пристегнуты наручники, не вбиты, видно, залиты бетоном и даже, возможно, приварены к арматуре.

Безнадега.

О руках можно забыть, рук — нет. Есть ноги, но что можно сделать одними ногами?..

Впрочем, что-то, наверное, все-таки можно. Если использовать не только конечности, если использовать еще и голову.

Ревизор поджал согнутые в коленях ноги к животу, покачал вправо и влево, несколько раз пнул воображаемого противника — коленом, носком ботинка, двумя ногами. Нет, кое-что все-таки сделать можно. Например, ударить противника в пах, чтобы разозлить его, заставить потерять над собой контроль, заставить убить обидчика. И тем довершить прерванное в ресторане дело.

Отчего нет, нормальный выход. Отсюда и будем плясать. Тем более что только это и возможно — плясать, коленца выделывать.

Час Ревизор отрабатывал удары.

И второй час.

В конце третьего часа в замочной скважине заскрежетал ключ. Вошли люди. Одного из них Ревизор знал. Один из них был главным телохранителем Первого. Новым телохранителем.

— Висишь? — доброжелательно спросил он. Ревизор не ответил. Ревизор играл отчаяние и играл бессилие.

— Приведите-ка его в себя.

Кто-то ткнул пленника в живот кулаком. Он задохнулся, захватал открытым ртом воздух.

Телохранитель пододвинул табурет, сел. Сел строго против Ревизора.

— Кто ты такой?

— Я? Представитель фирмы «Питер Шрайдер и сыновья».

— Да? А я думал, ты — козел, — удивился телохранитель и легонько пнул пленника в коленку. Тот дернулся, взвыл.

— Ну точно он! Ну, точно.

Второй удар был сильнее.

— Зачем вы меня бьете? Я представитель… У меня документы есть…

Тритон смотрел на стонущего, скулящего, с глазами побитой собаки пленника и все больше сомневался. А он ли это? Разве может человек, который занимается такими делами, быть слизняком? А этот — полный слизняк. Дерьмо на палке!

Может, Сорокин что-нибудь перепутал? Или специально перепутал?

— Давай сюда журналиста!

Сорокина пригнали, подталкивая сзади пинками.

— С этим ты встречался?

Сорокин всматривался в распятого на стене человека и не узнавал его. Этот был совсем не такой. Этот дрожал нижней губой, плакал, молил о пощаде. Он не мог быть из «Белого Орла». Те, из «Белого Орла», были бойцами. Они бы не плакали, они бы плевали в лица палачей.

— Нет, это не он.

— Да. А этот?

Тритон включил магнитофон. Зазвучал голос Сашка.

Так вот как они его нашли!..

— Это он?

— Он.

— А это, на стене?

— Я не знаю…

— Ну-ка ты, акробат, повтори, что сейчас слышал!

Пленник повторил услышанную фразу. Но чуть изменив тембр голоса. У него появилась надежда умереть Сашком.

— Ну что, теперь узнал?

— Нет. Кажется, не он…

Тритону было все равно, что скажет Сорокин. Судьбы пленника это не меняло, он все равно должен был умереть в мучениях. И должен был сознаться. А Сорокин был так, на всякий случай.