Молодежь остается молодежью — над стариком иногда подсмеивались. Он повторялся, по нескольку раз рассказывая одно и то же, часто вставлял одни и те же слова в уста различных людей. Но подсмеивались любя, интерес к его лекциям от этого не уменьшался, и только на них (если не считать теоретической механики, но там больше из страха) никто никогда не читал посторонних книг и не играл в самодельные шашки. К тому же у Никольцева была еще одна незаменимая черта, за которую его нельзя было не любить, — он никого никогда не «резал». «Дело не в ответе, а в заинтересованности предметом, в том, как вы воспринимаете его», — говорил он и ставил студенту тройку или четверку, которых, по совести говоря, тот не всегда заслуживал.

Одним словом, старика любили. Поэтому, когда в середине второго семестра по институту поползли вдруг слухи, что профессор Никольцев якобы уходит на покой, что строительные материалы будет читать его ассистент Духанин (он знал свое дело, но был «скучняком», как называли его студенты, и забывал делать перерывы), а кафедра перейдет в руки кого-то, кого — еще неизвестно, но во всяком случае Константин Николаевич заведовать ею уже не будет, — никто этим слухам не поверил. Чепуха! Какой там покой? Да он без студентов сразу зачахнет. Придумают же еще…

Но через несколько дней слух этот, косвенно правда, подтвердился. Произошло это на факультетском собрании. С докладом, подводящим кое-какие, пока еще лишь предварительные итоги учебного года, выступил Чекмень. В обычной своей полушутливой-полусерьезной манере (он знал, что она нравится студентам, поэтому его всегда и слушают и не выходят в коридор курить) он говорил, что факультет, в общем, «не подкачал», справляется со сложными задачами первого послевоенного года, что успеваемость на факультете не только не осталась на уровне довоенных лет — «а мы, скажу вам по секрету, боялись мечтать даже об этом», — но возросла, что первый курс — «опять же по секрету скажу, мы не очень-то в него верили», — в общем, не так уж и плох, что надо только не снижать раз набранного темпа и мобилизовать все свои силы, чтобы добиться наилучших показателей.

— Кстати, — заканчивая свое выступление, сказал Чекмень, — воспользуюсь случаем, чтобы обрадовать вас всех приятной новостью. Несколько дней тому назад прибыло новое штатное расписание, и мы имеем теперь возможность расширить и укрепить наши преподавательские кадры новыми, молодыми, вернувшимися сейчас из армии научными силами. Думаю, что все мы будем только приветствовать это новое пополнение.

Он хлопнул папкой по кафедре и, сойдя с нее, сел на свое место возле стола. Предчувствуя скорое окончание, зал оживился.

Николай повернулся к Левке:

— Пахнет Никольцевым. Как по-твоему?

— Ну и бог с ним. — Левка полез за папиросами. — Пошли курить.

Из президиума донесся голос председателя:

— Будут вопросы по докладу декана?

— Все ясно, — проворчал Левка, — кончать пора.

Сзади сказал кто-то:

— У меня есть вопрос. Можно?

— Прошу.

Поднялся тонколицый, бледный парень, кажется, со второго курса.

— Мне хотелось бы, чтобы декан уточнил заключительную часть своего доклада, — сказал он, пытаясь перекрыть возникший в зале шум. — И что подразумевает он под словом «пополнение»?

Чекмень встал и, опершись о стол, посмотрел в конец зала, где сидел парень.

— Мне кажется, я достаточно ясно сказал. Руководство предполагает пригласить ряд специалистов, которые пополнили бы наш профессорско-преподавательский состав. Разве это непонятно?

— А кого и по каким дисциплинам? — опять спросил парень. — И думают ли заменить кого-нибудь или это только пополнение?

В зале стало вдруг тихо. Выходившие остановились в дверях.

Чекмень улыбнулся и немного театрально развел руками:

— Чего не знаю, того не знаю. Но думаю, что всякое пополнение влечет за собой и известное перемещение. И ничего удивительного здесь нет. Я думаю, мне не надо доказывать вам, что преподавание, иными словами, воспитание людей — вещь нелегкая. Не правда ли? Дело не только в знаниях. Знания знаниями, но нужен еще и известный политический кругозор. Нужно умение отвечать новым требованиям, повышенным требованиям…

— Конкретнее, — раздался сзади чей-то голос.

Чекмень повернулся в сторону крикнувшего:

— Конкретнее, к сожалению, ничего не могу вам сказать. Чего не знаю, того не знаю. — и сел, давая понять, что с этим вопросом покончено.

Задвигали стульями, стали выходить.

— Никольцев. Факт, — сказал Николай.

Левка пожал плечами:

— Иди разберись. — Он посмотрел на часы. — Ты куда сейчас?

— Домой.

— А может, ко мне сходим? Мать там что-то готовит. По случаю шестидесятилетия моего родителя.

В дверях показался Алексей. Увидев Николая, через головы кивнул ему.

— А что, если я у него спрошу? — сказал Николай. — Мне-то он скажет.

— Ничего он тебе не скажет.

Левка оказался прав. Алексей куда-то торопился.

— Прости, дорогой, спешу. Зайди ко мне завтра утречком, перед лекциями, ладно? — и слегка хлопнул Николая по плечу. — Ну и любопытные же вы, черти, спасу нет…

4

С этого, в сущности, все и началось.

Началось то, на отсутствие чего жаловался как-то на одном из партсобраний Хохряков, секретарь факультетского партбюро.

— Замкнулись вы, товарищи, в себе, — говорил он тогда, — замкнулись каждый в своей группе, на своем курсе. Не живете жизнью всего института. Загрузкой оправдываетесь. Но загрузка загрузкой, а жизнь жизнью. Если уж очень нажмешь на вас, выпустите раз в год стенгазету, да и то ее только мухи читают, вызовете кого-то там на соревнование, и точка — никто этого соревнования не проверяет. Нельзя так, товарищи, надо шире жить. Большой институтской жизнью жить.

Трудно сказать, что подразумевал Хохряков, когда говорил о «большой институтской жизни», — то ли что надо выпускать стенгазету, которую не только мухи читали бы, то ли систематически проверять соцсоревнование, — одним словом, никто так и не понял, на чем он настаивал. Но в одном он был безусловно прав — группы действительно жили обособленно.

Николай, например, кроме своей, знал еще параллельную группу и кое-кого со второго курса, знал своих преподавателей, Хохрякова и четырех членов бюро, знал Чекменя и его секретаршу Софочку — миловидную блондиночку, у которой всегда можно было узнать, что происходило в деканате, — и этим, собственно говоря, и ограничивался круг людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

Где-то там «наверху», за обитой клеенкой дверью директорского кабинета и в кабинетах его заместителей, составлялись какие-то планы, происходили совещания профессорско-преподавательского состава, кто-то с кем-то иногда там не ладил — о замдиректора говорили, например, что он боится как огня главного бухгалтера, а тот в свою очередь зависит целиком от своего старшего бухгалтера, — но все это на первых порах было где-то далеко, «наверху», и