Шура старательно вынимала вилкой консервы из коробки.

Сергей вдруг рассмеялся:

— Да выпей ты водки, черт тебя возьми, — и протянул ей свой стакан.

Шура стала протестовать, замахала руками, но выпила.

— И кто ее придумал только… Бр-р-р… — и тут же стала поносить всех пьяниц, в том числе и Сергея, доказывая, что только непьющие, порядочные люди умеют устраивать свою жизнь, а такие, как Сергей, потому и живут в таких дырах, что только думают о водке.

— Да я вовсе не думаю о ней, — сказал Сергей. — Я ее просто пью.

— Просто пью… И на фронте тоже просто пил?

Сергей усмехнулся:

— Эх, Шурочка, Шурочка, на фронте-то у меня настоящее дело было.

Шура злилась, а Сергей улыбался — ему нравилось, как Шура на него злится.

На следующий день Шура опять пришла, и они опять поссорились, то есть Шура опять его в чем-то обвиняла, а он смеялся и не соглашался.

На третий день было то же самое. Уходя, Шура даже хлопнула дверью.

А через неделю Сергей переехал к Шуре, вернее, перешел — кроме чемодана с бельем, стакана и двух тарелок, у него ничего не было.

Часть третья

1

Небольшая восьмиметровая комната общежития, в которой жил Николай, имела весьма странный вид. Во-первых, она была круглая — первое неудобство, так как разместить в круглой, да еще восьмиметровой комнате четыре койки, стол и стул — минимальное, что нужно четверым живущим в ней студентам, — оказалось задачей почти неразрешимой. Во-вторых, находилась эта сама по себе нелепая комната в еще более нелепой башенке, прилепленной архитектором к углу дома, очевидно, только «для красоты», так как ничего более полезного, при всем желании, найти в ней нельзя было (чтобы попасть в нее, надо было пройти весь чердак и подняться еще по винтовой лестнице). Наконец, в-третьих, в комнате этой был собачий холод: отопления в ней не было, а три узких окошка, выходивших на восток, юг и запад, с видом на занесенные сейчас снегом крыши, Багринову гору и далекую Шулявку — вид чудесный, ничего не скажешь, — создавали идеальные условия для сквозняков.

Одним словом, комнатенка была среднего качества, и если Громобой, обнаруживший ее во время субботника по чистке чердака, ухватился за нее, так только потому, что у нее было одно неоспоримое преимущество — она была изолированной. В общежитии это кое-что да значит.

После недолгих, но бурных переговоров с комендантом и заместителем директора, ломаная мебель и какие-то листы фанеры, бог его знает для чего хранимые там комендантом, были выкинуты на чердак, и в башне поселились Николай, Громобой, Антон Черевичный и Витька Мальков — невозмутимый, флегматичный парень, примечательный главным образом тем, что, получая из дому посылки — а получал он их довольно часто, — он сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, съедал половину.

Обстановка «башни», кроме упомянутых уже шести предметов — четырех коек, стола и стула, — состояла еще из двух чертежных досок, двух десятков книг и электрической плитки, заменявшей отопление. Против плитки комендант пытался было возражать и даже пригрозил, что перережет проведенную Черевичным по чердаку проводку, но Громобой просто-напросто выставил его, не вступая в переговоры.

Комендант больше не являлся.

Днем комната пустует. Жизнь начинается ночью. Плитка придвигается поближе к столу, и так как четверым сразу заниматься невозможно, Антон с Мальковым сидят от ужина до двенадцати, Николай — от двенадцати до двух-трех часов ночи, а Громобой — с пяти утра до начала занятий. Днем времени не хватает.

От двенадцати до трех — это самые тихие часы. Громобой и двое остальных похрапывают, в углу скребутся мыши, сквозь полузамерзшее окно видны дрожащие огни вокзала. Накинув на плечи шинель, время от времени грея над плиткой руки, Николай сидит над «Высшей математикой» Привалова, шелестит страницами, курит.

И вот тут-то, где-то между вторым и третьим часом ночи, на смену эллипсам и параболам приходит то, что за последние месяцы отодвинулось институтской жизнью, новыми товарищами, новыми интересами, заботами, волнениями куда-то далеко-далеко.

Почему все так произошло? И кто в этом виноват? И виноват ли вообще кто-нибудь в чем-нибудь? И стоит ли об этом думать, возвращаться к этому?

Стоит или не стоит, но возвращаешься.

Вот жил он когда-то с Шурой. И любил ее. И она его. И ничего им больше не надо было. Потом воевал. Потом вернулся назад. Оказался Федя… Нет, об этом не надо говорить — Федя здесь ни при чем, просто это было тем первым, что помешало. Именно помешало, осложнило — не больше. Большим было другое. Иногда Николай думает, что причиной всему — три года разлуки. Он воевал, Шура ждала. Сжалась в комочек и ждала. Он узнал что-то новое, большое, настоящее, а Шура только ждала. И как всякий человек, для которого прошлое лучше настоящего, она мечтала об этом прошлом. А он хотя тоже мечтал о нем, но вдруг, столкнувшись с ним, понял, что оно для него тесно, не хватает воздуха… Нет, и это не то. Чепуха все это, выдумки. Совсем не так это было. Шура за три года поняла не меньше, если не больше самого Николая. Не надо оправдывать себя, придумывать то, чего не было на самом деле.

Шуры больше нет, и не вспоминай о ней. И о Вале не вспоминай. Она тебе прямо сказала — ей неприятно с тобой встречаться. Ты спрашиваешь — почему? А ты не спрашивай. Не задавай вопросов. Перед тобой Привалов — вот и читай его. Завтра спросят, опять знать не будешь…

Маленькая, совсем крохотная мышка появляется вдруг из-под кровати. Поводит носом, смотрит на Николая. Это старая его знакомая. Она всегда в это время появляется из-под кровати, к чему-то долго прислушивается, потом по одеялу вскарабкивается на кровать, с кровати на окно — к тому месту, где лежат завернутые в газету хлеб и колбаса на завтрашнее утро.

Николай тушит свет. Пришла мышь — пора спать. Поплотнее укутывается в одеяло — из окна немилосердно дует, — на какую-то крохотную долю секунды вспоминает, что завтра, до лекций, надо провести политинформацию, а в четыре часа… Но до четырех часов дело не доходит. Николай спит.

2

Кончился первый семестр. С двадцать пятого января начались каникулы. Самое приятное в них то, что можно отоспаться. И все отсыпаются, отсыпаются вовсю.

Отсыпается и «башня». Встают в десять, а то и в одиннадцать, не торопясь умываются, ввели зарядку. Потом не торопясь завтракают, чистят сапоги, пришивают подворотнички. Потом расходятся: