Служебные отношения у нас с ним были превосходные, и мне на обсерватории стало совсем хорошо.

Но генерал Жилинский стал похварывать. Его жена долгое уж время жила в России, ему одному было и нелегко, и скучно. Он уехал в отпуск к жене, заболел там и вскоре вышел в отставку. На его место, как и ожидалось, был назначен Д. Д. Гедеонов.

Сразу большинство сослуживцев — топографов стали меня чуждаться.

Назначение Гедеонова было для меня, конечно, неприятно, но, благодаря посредничеству между нами С. С. Козловского, все протекало терпимо. К тому же Гедеонов по опыту знал, что заступиться за себя я и могу, и умею.

Понемногу и наиболее боязливые сослуживцы убедились в том, что Гедеонов меня не съест. Перестали меня чуждаться.

Все же Козловский был человеком исключительно общественным. Просиживание у нас целыми вечерами под конец перестало его удовлетворять. Он завел свой круг знакомых, преимущественно в среде офицеров Генерального штаба. Сам большой любитель покутить, С. С. сошелся по преимуществу с кутилами. Сначала кутежи происходили в военном клубе, но это было слишком на виду, и они стали происходить в гостеприимном доме одинокого С. С. Козловского.

Эти собрания причиняли немало затруднений моей жене. У самого Козловского, жившего на холостом положении, хозяйства никакого не было. Наприглашавши к себе гостей, С. С. является к нам и, целуя руки, умильно просит, часто моргая сквозь очки глазами:

— Марья Николаевна, выручьте меня, пожалуйста…

При наших дружеских отношениях его нельзя было не выручать. Жене приходилось снабжать его полной сервировкой, готовить более сложные кушанья, если он их не заказывал, как иногда бывало, в клубе; простейшие же блюда он готовил сам с денщиками. На другой день всю сервировку приходилось приводить в порядок.

Козловский обыкновенно уговаривал и нас принимать участие в его банкетах. Здесь мы и имели возможность близко наблюдать многих офицеров Генерального штаба, которые впоследствии вызывали о себе разговоры в Великую и в гражданскую войны.

Мало-помалу кутежи компании Козловского стали все же притчей во языцех.

Однажды, после весело проведенной ночи, С. С. Козловскому приснился скверный сон. Снится, будто кто-то тянет с него одеяло, будит его. С. С. закрывает глаза:

— Спать хочу!

А одеяло все сползает:

— Проснись, petit homme[384]!

Открывает глаза и вдруг — понимает…

Это вовсе не сон! Его будит, дергая за одеяло, его собственная жена, неожиданно, безо всякого предупреждения, прибывшая из Петербурга.

До Леониды Фердинандовны дошли вести о веселом образе жизни мужа. И она, оставив в Петербурге единственного и очень любимого ею сына, не предупреждая мужа, прибыла в Ташкент водворять порядок.

Кончились для С. С. красные дни Аранжуэца…[385]

Л. Ф., сама по себе хорошая женщина, старалась строго держать мужа. Француженка по происхождению, она плоховато говорила по-русски, предпочитая французский. Называли они друг друга:

— Petit homme! Petite femme![386]

Весьма разумно она не сразу лишила мужа его общества, но вошла в него сама и этим, естественно, охладила слишком горячий темп прожигания жизни. Все чаще и чаще стали они сидеть дома. И тогда завелся у нас с ними обычай играть в карты в облачные и ненастные вечера.

Козловский пробыл в Ташкенте года три, и наши семьи до конца оставались дружны. Затем они уехали в Петербург, откуда С. С. — опять один — отправился на Дальний Восток начальником военно-топографического отдела в Приамурье. На этом ответственном посту застала его Русско-японская война.

Кто-то, прибыв оттуда, смеясь рассказывал, как главнокомандующий Линевич приучал С. С., возя его с собою на Путиловскую сопку[387] и другие горячие места, к боевым ощущениям и как бедный Козловский моргал глазами под японскими шимозами[388].

Прошло много лет, и мы встретились снова с Козловскими в Москве, в 1920–1922 годах. Он стоял во главе переведенной в Москву и уже большевизированной военно-топографической съемки одного из западных районов.

Оба они сильно постарели, особенно Степан Станиславович, очевидно, продолжавший кутить и в последующие годы. Материальные дела их были плохи.

Вскоре С. С. постиг удар. Его пришлось перевезти в университетскую клинику, где через полгода он скончался.

Л. Ф. много пришлось тяжелого перенести и в это время, и в последующие годы, особенно благодаря большевицкому режиму. Она перебивалась грошевыми уроками французского, даваемыми ею молодым большевикам. Но она стойко все переносила, никогда не жалуясь на судьбу. Несколько лет спустя я видел ее тяжело уже больной в семье сына ее, в Либане[389].

Конец жизни в Ташкенте

Все яснее рисовалась нам безвыходность положения в Ташкенте. Сразу, в молодости, это было хорошим назначением. Но затем, в смысле движения вперед и улучшения положения постепенно увеличивавшейся семьи[390], перед нами вставала каменная стена.

В более спокойной обстановке можно было бы работать и работать в надежде, что лучшее рано или поздно все же придет. Теперь, когда жизнь прошла, думаю, что так и следовало поступить. И я неоднократно сожалел о задуманных мною, но — увы! — так и не выполненных работах.

Но тогда, при молодой еще энергии, дело представлялось иначе. Надежда получить из Ташкента университетскую кафедру пала. А оставаться здесь, в провинции, на всю жизнь — казалось нам страшным.