Этому чувству содействовала и служебная обстановка. Такие просветы, как совместная служба с С. С. Козловским и впоследствии еще несколько месяцев — со вновь назначенным заведующим обсерваторией полковником Михаилом Павловичем Осиповым, также бывшим в отношении меня по службе большим джентльменом, были все-таки только просветами. Они обнимали лишь три-четыре года из десяти, проведенных на обсерватории. Все остальное время мне приходилось зависеть или от грубого ко мне Гедеонова, или от невежественных и часто невоспитанных топографов, временно заменявших начальство то на обсерватории, то в военно-топографическом отделе. Они были вообще настроены против меня. С одной стороны, я не участвовал, а иногда и восставал против их часто более чем сомнительных денежных и хозяйственных операций. С другой же, я не входил в их среду, интересы которой, в свободное от службы время, главным образом сосредоточивались около выпивки и карт, да еще очень мелких служебных интриг. Они были возмущены тем, что мы вращались в более интеллигентном обществе, чем их среда. Эти временные мои начальники старались часто отравить мне жизнь и даже помешать в работе, тем более, что каждая служебная против меня выходка доставляла плохо скрываемое удовольствие Гедеонову.

Такие выходки проявлялись преимущественно в мелочах житейского характера: запрещении, например, со стороны Залесского поддержать благоустройство в парке вблизи нашего дома, в то время как это делалось около других домов, в запрещении подвозить нам воду и во многом другом, мелком по существу, но своим накоплением часто нервировавшем.

Когда в 1900 году приближалась к Земле планета Эрос[391] и мне надо было ее систематически фотографировать, я подал рапорт о выписке через Петербург из заграницы свежих специальных фотографических пластинок.

Так бывало много раз и раньше, и подобные мои требования механически выполнялись. Но на этот раз я получил от временно заменявшего Гедеонова топографа полковника Родионова предписание. Он находил нужным проверить, действительно ли имевшиеся у меня в лаборатории в некотором количестве фотографические пластинки не годны для фотографирования Эроса. Проверку должна была произвести особо назначенная Родионовым комиссия из двух военных топографов: Руднева и Васильева, под председательством временно заменявшего заведующего обсерваторией Гультяева.

Это показалось непонятно диким: кто же, кроме специалиста, может решить, годятся ли пластинки для его научной работы… Но топограф Васильев, очень порядочный человек, раскрыл мне карты: Гультяев и Руднев как раз начали заниматься любительской фотографией; они и надумали признать в этой комиссии имевшиеся у меня пластинки негодными и отобрать их «для уничтожения», на самом же деле захотели на отобранных у меня пластинках практиковаться по фотографии.

Я решил их проучить. Вскрыв запас пластинок, я наперед отпечатал на них координатную сетку, которая, после проявления, вышла бы как решетка. С помощью таких сеток астрономы определяют положения звезд на пластинках. Но до проявления об отпечатании подобной сетки знать нельзя…

Явилась ко мне комиссия и отобрала пластинки «для пробы». Более они ко мне и не являлись. Только Васильев рассказал, что они поснимали портреты друг друга, а когда проявили, то оказалось, что их лица выглядывают будто из‐за тюремной решетки… Вкус к моим пластинкам у них основательно пропал.

Казалось, что работать всю жизнь в такой обстановке нельзя. Перед этим умер директор Николаевской обсерватории И. Е. Кортацци. Я просил морское ведомство — обсерватория была морская — о назначении на его место. Хлопотавшие обо мне получили ответ: морское министерство решило назначить директором не специалиста астронома, а морского офицера — гидрографа; как на мотив указывалось на пример Ташкентской обсерватории: она находится под начальством офицера-геодезиста, а научная работа в ней идет, де, успешно; не хуже, мол, будет и в Николаеве под начальством офицера-гидрографа.

Научную работу в Ташкенте вел я один. Выходило, что я сам себе в данном случае, как будто, и повредил… Назначили в Николаев морского офицера. Увы, опыт оказался совершенно неудачным, и от него морскому ведомству впоследствии пришлось отказаться[392].

Приходилось таким образом отказаться мне от работы в качестве астронома.

Управляющий Ташкентским отделением Государственного банка А. Н. Дьяконов уговаривал:

— Отчего бы вам не перейти в Государственный банк? Многие так делают! Пробудут для практики несколько месяцев в каком-либо отделении банка, сдадут соответственный экзамен, прослужат несколько месяцев для стажа контролером и затем получают место управляющего отделением банка. А это — превосходное место.

Съездил я в Петербург. Разговоры в Государственном банке были ободряющими.

Решил переходить.

В июне 1904 года мы покинули Ташкент. Я взял продолжительный отпуск[393], но мои предположения о переходе в Государственный банк рухнули. Пришлось искать другого места, и на это были надежды, однако требовалось выждать. Поэтому начальник Военно-топографического управления в Петербурге генерал Н. Д. Артамонов прикомандировал меня на два месяца к управлению.

Неожиданно встречаю на Невском проспекте Гедеонова. Обменялись несколькими словами, причем он был до крайности нелюбезен. Эта была наша последняя встреча.

В Военно-топографическом управлении меня предупредили, что Гедеонов интригует здесь против меня, настаивая на моем отчислении немедленно же от службы, так как обсерватория не может так долго оставаться без астрофизика.

Снова иду к Артамонову.

— Действительно, Гедеонов требует вашего отчисления. Что вышло с вашими делами?

Объясняю, что жду назначения на Кавказ, но оно замедлилось ввиду учреждения на Кавказе наместничества и назначения наместником гр. Воронцова-Дашкова.

Поэтому прошу продолжить мое прикомандирование еще на два месяца.

Н. Д. Артамонов кладет резолюцию:

— Продолжить прикомандирование еще на шесть месяцев[394].

Из Тифлиса был послан запрос Гедеонову о моих служебных качествах. Позже я ознакомился с его ответом: