— Теперь послушайте мудрого совета, который даст вам трусливая душа, сожительница убийцы, оскверненная жрица Квизо. Пытаясь спасти свою жизнь, вы непременно ее потеряете. Вы либо безропотно примете свою судьбу и станете терпеливо, смиренно ждать исхода — либо будете метаться взад-вперед по здешним краям, как любой другой беглый преступник, не примиряясь с прошлым и постоянно прибегая к разным уловкам, чтобы еще немного потянуть время.

— Исхода?

— Тот или иной исход неизбежен. С момента встречи с тугиндой у могилы барона я многое поняла — много больше, чем могу выразить словами. Именно поэтому я осталась с вами, а не ушла с Фаррасом и Трильдом. Для бога существуют лишь «сейчас» и «здесь», включающие в себя все дни земного мира и все события человеческих жизней. Объяснить это нельзя — это можно только постичь.

Озадаченный и испуганный словами Мелатисы, Кельдерек все же несколько утешился мыслью, что она считает его достойным своей заботы, пускай даже и посоветовала — во всяком случае, насколько он понял — смиренно принять смерть. Чуть погодя, чтобы подольше посидеть с ней рядом, он снова заговорил:

— Если йельдашейцы придут, возможно, они помогут тугинде вернуться на остров. Вы вернетесь с ней?

— Я теперь… сами знаете кто. Я никогда впредь не ступлю на Квизо. Это было бы святотатством.

— И что вы собираетесь делать?

— Я же сказала: ждать исхода. Нужно верить в жизнь, Кельдерек. Ко мне вера в жизнь вернулась. Если бы только люди понимали, что задача опозоренных и виновных не в том, чтобы стараться искупить свои грехи, а в том, чтобы просто ждать, неустанно и смиренно ждать в надежде на искупление. Многие совершают ошибку, отказываясь от этой надежды, теряя веру в то, что они по-прежнему дети божьи.

Кельдерек потряс головой и уставился в сияющее, порозовевшее от вина лицо девушки с таким огорошенным видом, что она весело рассмеялась. Потом, подавшись вперед, чтоб помешать огонь, Мелатиса негромко полуговорила-полупропела припев ортельгийской колыбельной, давно им забытой:

Куда под ночь уходит день?

Куда к утру уходит ночь?

Головушку ты не ломай,

Головушку ты не морочь.

— Удивлены, что я знаю эту песню?

— Вы счастливы, — сказал Кельдерек, чувствуя зависть.

— И вы будете счастливы. — Мелатиса улыбнулась и взяла его руки в свои. — Да-да, пускай мы и умрем. Ну ладно, на сегодня довольно загадочных речей: пора спать. Но я скажу вам еще одну вещь, попроще, и это вы сможете понять и признать истиной. — Он выжидающе посмотрел на нее, и она выразительно проговорила: — Вкуснее рыбы я в Зерае не ела. Поймайте еще!

Открыв глаза следующим утром, Кельдерек сразу понял, что разбудил его какой-то необычный звук. С минуту он лежал неподвижно, словно в засаде на зверя, и прислушивался. Потом вдруг звук повторился, да так близко, что он вздрогнул. Это был крик кайната — две протяжные флейтовые ноты, вторая тоном выше первой, а потом стрекочущая трель, короткая и отрывистая. В мгновение ока Кельдерек перенесся в далекое прошлое, на Ортельгу: увидел дрожащие отблески Тельтеарны на стенах хижины, почуял запах древесного дыма, услышал насвистывание своего отца, точащего нож о камень. Красивая пурпурно-золотая птица прилетала на Тельтеарну весной, но надолго задерживалась редко, обычно продолжала путь дальше на север. На нее, несмотря на великолепное оперение, никогда не охотились: убийство кайната предвещало несчастье и беду, поскольку он приносил с собой лето и даровал благословение, сообщая всем добрую весть криком «Кайна-а-ат! Кайна-а-ат! Тр-р-р-рак!» («Кайнат! Кайнат извещает!»). Постоянный герой народных песен и преданий, он около месяца радовал слух ортельгийцев, всеми благословляемый, а потом улетал дальше на север, оставляя после себя, как щедрый дар, самое лучшее время года. Закусив губу, Кельдерек подкрался к окну, бесшумно поднял крепкий засов, чуть приоткрыл ставню и выглянул в щель.

Кайнат сидел на коньке крыши на противоположной стороне дворика, всего-то шагах в десяти. Яркий пурпур оперения блистал в первых лучах солнца, более торжественный, чем императорское знамя. Пурпурно-золотой хохолок стоял торчком, развернутый веером хвост — каждое перо окаймлено золотом — лежал на серой черепице, подобный сверкающей бабочке на камне. Невыразимо прекрасен был кайнат, видимый со столь близкого расстояния, и нет в языке человеческом слов, чтобы описать такое великолепие. Закат на реке; орхидея в сумраке мшистой чащи; прозрачные разноцветные языки пламени, трепещущие в храмовых сосудах с ароматическими смолами, — ничто не превосходило красотой эту птицу, явленную взору в утренней тишине как наглядное свидетельство и воплощение красоты божьего замысла. Пока Кельдерек завороженно смотрел, кайнат вдруг расправил крылья, показав мягкий желто-оранжевый пух подбоев, широко раскрыл клюв и вновь прокричал: «Кайнат! Кайнат извещает!» А потом взмыл ввысь и устремился на восток, к реке.

Кельдерек распахнул ставню и прищурился, ослепленный солнцем, только что ударившим из-за крыши напротив. В следующий миг ставня слева от него тоже открылась, и Мелатиса — в нижней рубашке, с голыми руками и распущенными волосами — высунулась из окна, пытаясь проследить взглядом за полетом кайната. Заметив Кельдерека, она вздрогнула от неожиданности, а потом улыбнулась и молча указала пальцем на птицу вдали, как малое дитя, для которого проще изъясняться жестами, чем словами. Кельдерек кивнул и поднял ладонь — таким знаком руки ортельгийские посыльные и охотники, возвращаясь на остров, издалека давали знать, что у них добрые новости. Он понял, что и Мелатиса тоже не нашла ничего предосудительного в том, что он случайно увидел ее полуобнаженной, — такой ее вид не то чтобы совсем ничего не значил, как в суматохе при пожаре или каком-нибудь другом бедствии, а просто изменил свое значение, превратившись из непристойности в веселое сумасбродство, будто во время разгульного праздника. Попросту говоря, подумал Кельдерек, кайнат заставил Мелатису раскрыться и стать самой собой, а она вот такая вот девушка. В следующий миг он понял также, что она перестала быть для него жрицей Квизо или сожительницей Бель-ка-Тразета, что прежние ее образы расступились перед ним, пропуская к подлинной сущности, сокрытой за ними. Отныне, в каком бы обличье ни предстала Мелатиса перед миром, он всегда будет видеть эту сущность, не доступную ничьим больше взорам. Кельдерек осознал, что дрожит от волнения, рассмеялся и сел на кровать.

Ситуация выглядела неоднозначно, разумеется. После всего пережитого за последние годы Мелатису наверняка раздражали традиционные представления о женской скромности. Тем не менее поведение ее объяснялось не бесстыдством, а чувствительностью. В своем самозабвенном восхищении кайнатом она все же ясно понимала, что Кельдерек не истолкует ее поведение как приглашение в том смысле, в каком истолковали бы Трильд или Рувит, а воспримет как нечто совершенно естественное в момент радости, общей для них двоих. С другим мужчиной она не повела бы себя так. А значит, приглашение все-таки было — приглашение перейти на новый уровень доверия, где условности и даже правила приличия можно соблюдать, а можно нарушать, в зависимости от того, способствуют они взаимопониманию или мешают. При таком раскладе вожделение могло и подождать своего часа.