Президент Никсон. Мое мнение — он должен уйти в отставку, пока занимает руководящий пост, до того как вопрос о нем станет предметом разногласий… Самое худшее во всем этом то, что он слишком стар.

Митчелл. Он на самом деле дряхлеет.

Президент Никсон. Ему следовало бы уйти по-быстрому. Сейчас, возможно, я немного сомневаюсь, не знаю. Быть может, я мог бы его просто вызвать к себе и уговорить подать в отставку.

Митчелл. Так мне вступать в конфронтацию?

Президент Никсон. Если он уйдет, то это должно произойти по его собственному желанию. Этим мы и занимаемся. И поэтому тут такая проблема… Полагаю, он останется, пока ему не исполнится сто лет. Я думаю, ему это нравится… Ему это нравится.

Митчелл. Он будет оставаться, пока его там не похоронят.

Холдеман, Эрлихман, Митчелл и Дин — все они подталкивали президента к тому, чтобы тот выгнал старика.

Никсон подошел к самому опасному моменту своего пребывания на посту президента. Он не мог позволить себе потерять верность Гувера. Что мог сделать директор ФБР, чтобы удержаться у власти? Маячил намек на шантаж.

«Мы должны избежать ситуации, при которой он может уйти со скандалом, — сказал Никсон. — Мы можем оказаться в ситуации, когда с нами будет человек, который разрушит храм вместе с собой и со мной»[502].

Мысль о том, что Гувер может свалить правительство Соединенных Штатов, была экстраординарной. Она изводила президента. «Я хочу сказать, что он считает себя патриотом, но сейчас он видит себя глазами Маккарти», — сказал Никсон. Попытается ли он свалить столпы национальной безопасности, как это сделал сенатор Маккарти?

Потом его осенило. Почему бы не вернуть Салливана?

Эрлихману понравилась эта идея.

— Салливан был тем человеком, который исполнял все ваши указания по поводу секретного прослушивания телефонных разговоров[503], — напомнил он президенту.

Президент Никсон. А он не пошлет нас?

Эрлихман. Это зависит от того, как с ним обращаться…

Президент Никсон. Мы можем что-нибудь для него сделать? Думаю, надо бы.

Эрлихман. Он, разумеется, хочет реабилитации. Его фактически выгнали, а он хочет получить право уйти в отставку с почетом и так далее. Думаю, если вы сделаете что-нибудь для Салливана, Гувер оскорбится. Сейчас это должно быть частью договоренности…

Президент Никсон. С ним будет чертовски непросто… Эрлихман. Мы могли бы использовать его… Он кладезь информации и мог бы заниматься разведкой любого рода и другой работой.

Время от времени Никсон возвращался к мысли о том, чтобы сделать Салливана директором ФБР. «Мы должны иметь профессионала на этом чертовом месте, — однажды пробормотал он. — Салливан наш человек»[504].

«Это убило бы его»

От Салливана в дом Гувера пришла пылкая обличительная речь в тот день, когда в Белом доме начались дебаты по поводу будущего директора ФБР. Она читалась как гибрид письма о разрыве отношений с предсмертной запиской. «Этот полный разрыв с Вами стал для меня поистине мучительным», — писал он. Но он считал своим долгом сказать, что «вред, который Вы приносите Бюро и его работе, все это и вызвал».

Он изложил свои обвинения в двадцати семи пронумерованных параграфах, словно перечислял пункты уголовного обвинительного акта. Некоторые из них касались расовых предрассудков Гувера; ряды агентов ФБР оставались на 99,4 процента «белыми» (и на 100 процентов это были мужчины). Другие касались использования Гувером финансовых средств Бюро для украшения его дома и жизни, третьи — вреда, который он нанес американской разведке, оборвав связи с ЦРУ; четвертые обвинения были близки к обвинению в предательстве.

«Вы отменили наши главные программы, предназначенные для идентификации и нейтрализации врага, — писал он, ссылаясь на COINTELPRO и несанкционированные действия ФБР в отношении посольств иностранных государств. — Вы знаете, что огромное число нелегальных агентов действует только на Восточном побережье. На данный момент, когда я покидаю ФБР навсегда, мы не установили личности ни одного из них. Эти нелегальные агенты, как Вам известно, занимаются помимо всего прочего добыванием секретов нашей обороны на случай военного нападения, так что наша оборона не будет стоить ровным счетом ничего. Господин Гувер, о чем Вы думаете? Вы способны обдумать все это? Неужели Вы не понимаете, что мы предаем наше правительство и народ?»

Сильнее всего Салливан ударил по культу личности Гувера: «Как Вам известно, Вы стали легендой еще при Вашей жизни и Вас окружают мифы о невероятной власти, — писал он. — Мы делали все возможное, чтобы создать Вашу легенду. Мы избегали всего, что могло побеспокоить Вас, и позволяли поступать в Ваш кабинет только той информации, которую Вы хотели слышать… Все это было частью игры, но это была беспощадная игра, которая не закончилась добром. Мы делали все, чтобы Вы потеряли связь с реальным миром, и это не могло не повлиять на Ваши решения по мере того, как шли годы». Он закончил призывом: «Я предлагаю Вам тихо уйти в отставку для Вашего же собственного блага, блага Бюро, разведки и обеспечения правопорядка». Салливан сообщил суть своего письма друзьям в Белом доме и горстке репортеров и обозревателей. По приемным и отделам новостей в Вашингтоне полетели слухи: в ФБР зреет дворцовый переворот. Скипетр ускользает из рук Гувера.

«По мере того как политические нападки на него множились и становились все более резкими и несправедливыми, — писал Марк Фельт, — Гувер испытывал одиночество и страх того, что дело всей его жизни рушится»[505].

Президент медленно вытеснял Гувера из Белого дома. Последнее «ура» прозвучало в конце 1971 года: приглашение в поместье Никсона в Кей-Бискейне, штат Флорида, на рождественскую неделю и пирог в честь 77-го дня рождения Гувера на «Борту номер 1» (обозначение специально оснащенного самолета президента США. — Пер.) во время возвращения в Вашингтон в канун Нового года. Но после этого в течение последующих четырех месяцев протоколы Белого дома регистрируют между Никсоном и Гувером только три телефонных звонка, длившиеся в общей сложности восемь минут. Наступила тишина.

Последний разговор с Гувером, который кто-то из ФБР записал для потомков, произошел 6 апреля 1972 года. Рей Уоннал, который провел тридцать лет, охотясь для Гувера за коммунистами, пошел в кабинет директора, чтобы получить повышение. Гувер начал жалобную тираду, вопль боли. «Этот сукин сын Салливан обманул меня, — сказал он. — Он совершенно одурачил меня. Я относился к нему как к сыну, а он предал меня»[506]. Его горестные стенания длились полчаса, а потом он попрощался.