за месяцем месяц. Все, как обычно. Как было. Школа. Районная библиотека. Домашние французы. Вечера с тетей Варей. Жанна забегает изредка и ненадолго.

Май тысяча девятьсот пятьдесят седьмого. Весна залетает ветром в отворенное окно. Раскрыла балконную дверь, впустила в комнату простор, и праздник, и музыку. Светлая улица, светлые одежды людей. С праздником вас, дорогие люди!

Из Москвы пришла открытка-извещение! Мне разрешили жить в Ленинграде!

Я живу в Ленинграде. На Васильевском острове. И вот теперь мне кажется, я подхожу к концу моего странствования.

Причал...

Была в Эрмитаже. Смотрела картины импрессионистов. Возвращалась на Васильевский пешком. Долго стояла на мосту. Вечерело. Город окутан легким полупрозрачным туманом. Нева, убегающая в сиреневую дымку. Стало казаться, что Ленинград создавали русские импрессионисты. Какое горе, что вижу все это одна. Касаюсь тебя памятью во сне. Ах, Вадим, Вадим!

В смежной комнате — семья. Милые люди. Отец и мать работают на заводе, два сына, оба студенты судостроительного. По вечерам, когда собираются всей семьей за вечерним чаем — приглашают меня. Захожу иногда. Мне хорошо с ними.

Посылают меня в Торговую палату, там, говорят, нуждаются в переводчиках. Особенно если на иностранный язык. А я все не решаюсь. Переводы-то технические, не справлюсь.

Перебралась в комнату рядом с кухней. Маленькая, с продавленным диваном и железной кроватью комната, с круглой, обитой черным железом голландской печкой и хозяйкой Антониной Арсеньевной, немногословной и застенчивой (Вадим называл таких «Тихое лето») и дочкой ее, школьницей Лидой.

В комнате стоят непреходящие запахи кухни, пропитавшие стены, занавеси, меблишко и, кажется, тоже и нас. И все равно хорошо. Почти, как с тетей Варей. Мне всегда везло на добрые встречи.

Постоянно, неотступно думаю о моей будущей книге.

Сумею ли?..

В Торговой палате мне дали пробный перевод. Справилась. Теперь я перевожу проспекты всякой техники на французский. Вечерами в Публичной имени Салтыкова-Щедрина библиотеке сдаю в гардероб свой портфель, предъявляю на вахте читательский билет и иду. Как в свой дом.

А в первый раз с трепетом «ступила под своды». Бесшумно пошла по ковровым дорожкам в читальные залы... Всматривалась в надписи на каталожных ящиках, искала следы прикосновений... Крылова, Гнедича, Корфа...

Ночь. Ноябрь. За окном один фонарь качается. Дома черные. Ветхий на набережной Тучкова домик будто дрожит от порывов ветра.

Сижу на ящичке у открытой печки, время от времени подбрасываю в огонь поленце. На коленях тетрадь.

Тщетно стараюсь придумать первую фразу. Слова сопротивляются, не желая сочетаться друг с другом. А ведь все было так ясно... Старательно вывела на первой странице школьной тетради: «Памяти...»

Осенние запахи. Палый лист. Солнце дробится в поредевшей листве. Осень. Колдовство белых ночей кончилось.

В одиночестве жизнь видится словно насквозь. Прошлое стало осязаемо прошлым. Еще более осязаемым становится настоящее, с его новым окружением, новыми ощущениями. Что-то вдруг раскрылось, распахнулось во мне.

Думаю о мире, где проходила моя юность, где люди ушли с головой в постылую борьбу за существование, и о мире, в котором я живу сегодня. Другой совсем, совсем, совсем другой. Здесь тоже бывает нелегко. Но в этом мире люди умеют сохранить свою душу, встать над повседневностью. Вот он, этот мир. Единственный, подобия не имеющий, и высится он надо всеми другими.

А поразмыслить, так и я — частичка России. Все мы, где бы ни жили — ее дети. И Кирилл тоже. Вспомнила Кирилла и мне стало стыдно, как и каждый раз, когда вспоминаю, что так ни разу и не написала им. Жано, тот прямо так и скажет: «Я же говорил...»

Написала около сотни страниц и совершенно запуталась в композиции. Хочется втиснуть туда слишком много. Может быть, я не умею писать, может быть, книга во мне еще не созрела. Книга, которая утолит жажду.

В редакции сказали: «Пишите, как рассказываете, будет хорошо. Пишите. У вас получится». Потом я принесла мою главку, единственную главку будущей книги, и редакция подписала со мной договор.

Есть слова, которые нелегко произносить вслух, от этого они теряют силу.

Дни помчались с невероятной быстротой. Сама не знаю, откуда взялись во мне силы. Может быть, от ощущения душевной занятости, от ощущения, что не писать теперь уже не могу.

Кто это выдумал, будто человек живет только одну жизнь? Я в течение этой своей жизни несколько раз жила, умирала и снова рождалась.

Мне дали жилье.

Комната в бывшей квартире внучки декабриста Давыдова, Веры Алексеевны Мартос. Она умерла во время блокады. Получала персональную пенсию за деда декабриста. В смежной комнате живет рабочий Металлического завода, удивительно душевный молодой парень Валя. Его мать, в прошлом тоже заводская работница, острого ума старуха. С жадностью слушаю сочную ее «твярскую» речь.

У меня письменный стол. Тетя Варя мне прислала мои вещи: столик, крытый стеклом, наши старенькие кресла...

Пришла к причалу.

Дни за рабочим столом. Разбужена уснувшая память, всплывает то, что было, казалось, навсегда забыто.

Ничто не нарушает установившегося уклада моей жизни, где всему свое место: работе над книгой, разным житейским делам, содержанию жилья в порядке, чтению — новых книг и перечитыванию старых.

Пишу письма. Идут письма от моих советских друзей из Средней Азии, приходят от Жанны, от тети Вари, от Таси — скоро приедет в Москву, от Елены Сергеевны.

Брожу по Ленинграду. Иногда вижу тебя, Вадим, рядом. Особенно почему-то в дождь. Идем с тобой, взявшись за руки, и в мокром асфальте отражаются огни, а контуры дворцов как будто вырезаны из черной бумаги. На улицах разноцветные огни смешиваются со странным светом вечернего воздуха, фантастически окрашены лица прохожих, деревья проспектов.

Как бы хорошо было, если бы ты был рядом, Вадим!

За стеной песни. Это Валя пришел с работы, включил приемник. Мне грустно. Слезы от уголков глаз по щекам к уголкам рта. Я не смахиваю их. Русские мелодии, смешиваясь с моими слезами, текут к сердцу.

Отправилась в Русский музей. Врубель, Сомов, Борисов-Мусатов... Перед левитановским «Вечным покоем» остро и нежно дрогнуло сердце.

Тончайшее из искусства, самое сердечное — русское...

Одержима желанием охватить все: вчерашнее и завтрашнее, всю красоту и мысль. Словно очнувшись ото сна, воспринимаю, откликаюсь на все то, о чем уже давно перестала