— Знаешь, почему тут не пускают ночевать? Нет?

Все насторожились.

— Знаем! — сонно сказал кто-то из ямщиков. — Они не любят, когда им старое поминают.

— Ах, вот что? — воскликнул улегшийся было петербуржец. — Так это та самая деревня, где была республика?

— Конечно! Никто про это говорить не хочет. А кто придет, сразу спросит: «А правда, республика была?», «А где президент?», «А веди к нему ночевать!» И сразу идут к Егору Кузнецову. «Ты был президент». А че, ему приятно? Или сразу спросят: «А правда, из вашей деревни миллионер Иван Бердышов?» «Кто он? Немец? Татарин? Говорят, он гиляк, крестился, убил разбойника?» Разные такие глупости. Конечно, никто про эту республику рассказывать не хочет. Че про нее говорить. Егора чуть не убили, ему не потеха! Он и теперь нездоров… Была не здесь республика, а ниже есть речка Ух, теперь речка совсем обмелела и скоро ее не будет. И наш мужик ходил туда, нашел, понимаешь, самородки.

— Не-ет, не так, — перебил кто-то из угла. — Это я знаю, как было. Он не сам. Он играл в карты и проигрался… И тогда ему старик гиляк показал место, где когда-то мыли золото…

— Ну, тогда ты рассказывай! — обиженно сказал Савоська.

— Ты, дедка, не слушай его, говори…

Савоську еще долго просили. Он продолжал:

— Нашел, понимаешь, самородок, большой, в две детских головы! Я сам видел! И сразу туда пошел народ. Кузнецов был президент и Силин — атаман. Сразу написали прошение на высочайшее имя, государь дозволил мыть два года, за самородок писал благодарность и чтобы через три года прииск передать в кабинет, государственная земля. А потом передумали, и там теперь Бердышов. Он теперь богатый, у него свой банк, пароходы, торговля во всем мире!

— А где же дом Бердышова? Давно он от вас ушел?

Это как раз был тот вопрос, на который Савоська всегда отвечал с большим удовольствием. Поэтому он умолк и стал раскуривать погасшую трубку. Он долго сопел и тянул ее.

— Неужели Бердышов из этой деревни? — спросил петербуржец.

— Да. Вот это как раз его дом был! — сказал кто-то из темноты, видимо, пожилой человек.

— Вот это он правильно сказал, — кивнул трубкой в тот угол Савоська. — Это самый первый дом на Амуре. Самый первый русский, Ванька приехал. Женил на Анге, на гольдке, моей племяннице, от моего брата Григория. И вот на этом зимовье сами жили.

— А бывает он тут теперь?

— Как же! Обязательно бывает. Он не велит эту зимовьюшку ломать и велит печку топить и пускать ночевать, когда людям спать негде. Ево добрый…

Все отозвались неровным смешком.

— Тигр! — сказал старый ямщик.

— А тигр — ево добрый. Он сам первый не кидается. Ево сильный, ловкий. Когда тигр с медведем сражаются, кто победит?

— Тигр!

— Конечно, тигр.

— Нет. Конечно, сначала тигр. А медведь потерпит и поломает тигра. Тигр — ево добрый, сам человека не трогает. Красивый зверь. С бабой спал когда-нибудь на тигровой шкуре? Попробуй! Черта тебе!

— А у Бердышова тут любовница, говорят, была, и он уехал из-за нее.

— Это не знаю! — отвечал Савоська. — Я этим делом не заведую!

— А где теперь твоя племянница?

— В Петербурге, богатая барыня. Дочь Таня с золотой медалью гимназию кончила. Бердышов как раз тут жил. И потом приехали с Расеи переселенцы, церковь построили.

— А нашли того, кто хотел убить Кузнецова? — спросил голос из угла.

— Нашли.

— Кто же был?

— А Васька, сын Егора, его в ту же осень встретил в тайге. Хлысты в тайге жили. Отец и два сына. И Васька встретил парня в тайге, который стрелял Егора. Он и прежде тихо заходил на прииск, и терся, где китайцы и староверы, и слушал. Васька его спросил. Тот ответил: «Человек есть грязь, мерзость, чем больше людей убить, тем лучше. Надо чистых оставить, которые бога любят и правильно живут. А всех остальных убить не грех!» Так проповедуют. А он, Васька, не испугался и хорошо с ним поговорил. А Васька сам догадался, что это он. Спросил, ты стрелял. Тот ответил, я. Сказал — лгать не могу. Васька его отпустил. Но ружье отобрал… А тот отошел и из кустов стрелил Ваську из самоделки какой-то, видно, вроде пистолета. Васька его гнал долго по тайге. Но тогда прииск уже разогнали, у него жена молодая и красивая, молоденькая, и он вернулся. Егор самый хороший и пашню пахал, золото нашел сам, людям отдал, никто ему не показал. Он в карты не играет. Это дурак какой-то выдумал… Черта тебе!

— Ну, а вот эта красивая молодая женщина… Ты не стесняйся. Это ведь вот и есть вдова Ильи? Мы уже слышали. Что у нее за роман с Бердышовым?

— Какой роман! Нет ни черта. Мужа ее убили на прииске.

— Знали мы Илью! Гуляли вместе. Удалой был.

— Ево убили, а прииск взял Бердышов! Какой тут роман? Она ево близко не пускает…

Проезжающие теперь молчали. Разговор шел между местными людьми.

— Тебе, старик, сколько лет? Ты ведь уж давно живешь?

— Наверно, сто. Да, однако, сто.

— И сколько еще собираешься прожить?

— Лет пять еще надо. А че? Люди и до ста тридцать живут. Еще железную дорогу поеду посмотреть.

— И водку пьешь?

— Маленько пью. Я Невельского помню. Муравьева тоже. Ванька когда был бедный, его помню. Помню нойонов, мы как воевали с ним, я еще некрещеный был. Всю историю помню. Долго жить тоже худо, рассказываешь, а люди не верят, думают, им врешь. А че мне врать!

— А как Сашка Кузнецов у вас живет?

— Хорошо.

— И кореец Николай теперь староста?

— Да, он староста. Только они с Сашкой не ладят.

— А оба хорошие?

— Конечно, плохие, што ль? У нас ученых много. Катька все писала Наталье письма, просила третьего сына, Алешку, отпустить к ней во Владивосток, мол, отдам его в гимназию. И теперь он учится, будет образованный. Катька воспитывает. У Катьки свои дети тоже учатся. Не знаю где. Она приезжала, говорила старикам, сын будет капитаном.

— У них дом, што ль, во Владивостоке?

— Конечно. Когда Кузнецовы без дома жили? Хоть из чурбанов, да построят дом. Леса, што ли, у нас нет!

— Где он работает?

— Не знаю. На городе работает. Так один сын мужик, другой рабочий, а третий образованный.

— Все классы! — сказал петербуржец.

— Конечно. Казенная гимназия! А Катька открыла шляпную мастерскую. Нашла какую-то знакомую японку, и с ней работают. Она еще на прииске шляпки научилась делать.

— Тоже у них артель!

— Как же!

— А отец ее помер? Давно его не видно.

— Не-ет! Он не помер, он из школы ушел. Переехал на миссионерский стан к молодому попу. Тут жить ему нельзя, детей пугает, если пьет. Он сам не мог больше крепиться и ушел.