Дело было серьезное. В трех павильонах, сооруженных в московском Парке культуры им. Горького, размещалось искусство молодых художников из тридцати шести стран мира, – говорит Игорь Голомшток, работавший на этой выставке экскурсоводом. – И чего тут только не было: сюрреализм, экспрессионизм, формализм, абстракционизм… Надо было давать отпор… противостоять… объяснять агрессивность… империалистический характер всех этих направлений в искусстве. Тогда и возникло ходячее выражение – «искусствоведы в штатском») (И. Голомшток. С. 77–78).

Второй русский авангард как движение, – констатирует Михаил Гробман, – родился в 1957 году в Москве.

Организующим толчком явилась международная выставка на фестивале молодежи и студентов в августе-сентябре 1957 года. Не столь качественная сама по себе, она тем не менее в известной степени отражала почти все художественные тенденции, существовавшие в тот период на Западе.

Машина времени в мгновение перенесла многих московских (и не только московских) художников на современное поле искусства (М. Гробман // Зеркало. 2007. № 29).

На ней, – вспоминает о выставке Владимир Немухин, – и увидели мы, что это такое – изобразительное искусство второй половины XX века.

Это был настоящий шок, но шок целительный, после которого мы окончательно прозрели.

Я до сих пор хорошо помню, как возвращался домой после этой выставки: раздавленный, потрясенный. Ехал вместе с Лидией Мастерковой. Буквально на следующий день Мастеркова делает абстрактную композицию. А затем и я написал свою первую абстракцию – пейзажный мотив «Голубой день»

Мы обратились к абстрактному искусству, поскольку видели в нем абсолютную форму отказа от художественной рутины. Абстрактный экспрессионизм, который доминировал тогда в мировом искусстве, органически привился на новой русской почве, вошел в нашу плоть и кровь. Он разбудил наше подсознание, позволил раскрепоститься, дал толчок формальному эксперименту. Это был еще и выбор «новой веры» (М. Уральский. С. 135).

1957 год, Парк культуры – ошеломляющая выставка, совершенно новое видение пространства, молодежная часть фестиваля просто всех окрыляла. Там работали Плавинский, Кандауров, Зверев275, поражавший всех своей эмоциональностью,– толпы народа вокруг себя собрал, и американцы млели от его экспрессивности и спрашивали: «Что ж ты не у нас, а гниешь в этом государстве?» (цит. по: Ю. Рябцев. С. 88).

Когда я вернулся в Москву в 1957 году, – свидетельствует Эрнст Неизвестный, – там происходила первая международная конкурс-выставка искусства. Жюри было международное, и я получил все три медали. От золотой мне пришлось отказаться в пользу своего друга скульптора Фивейского, потому что меня вызвал к себе министр культуры Михайлов и сказал, что неприлично, чтобы все три медали собирал один человек, и что он мне обещает всяческую поддержку, если я откажусь от золотой. Я снял с конкурса свою работу «Земля». Впоследствии эта гранитная скульптура была подарена Косыгиным финскому президенту Кекконену, и у меня сохранилось письмо от Кекконена, где он меня благодарит за этот подарок. Две остальных медали я получил: серебряную – за бюст «Мулатка» и бронзовую – за женский торс, обе скульптуры также в черном шведском граните. Это как-то исправило мое положение на некоторое время276 (Э. Неизвестный. С. 70).

Движение… какое-то движение, – говорит Оскар Рабин, – началось после фестиваля. На фестивале я получил диплом четвертой степени – сделал монотипию: натюрморт, букетик, который неожиданно всем понравился, и мне дали диплом. И вот тогда я посмелее себя стал чувствовать, тогда и начались эти воскресенья у нас в бараке, в Лианозово. Прийти мог именно что любой, просто с улицы – потому что заранее договариваться не получалось – телефонов нет, да и не каждый до нас доберется, только кому действительно интересно (цит. по: В. Орлов. Александр Гинзбург. С. 49).

На этот раз, – записал А. Твардовский в дневнике, – часа два с половиной. Все шло хорошо, я напомнил, о чем была речь тогда, ввернул насчет райзо, – тут он встрепенулся.

– А знаете, какое было сопротивление (упразднению райзо). – И пошла «реплика», развернувшаяся главным образом на тему антипартийной группировки. Видимо, миновать ее ему было невозможно, а я, кажется, еще не задел ее. Говорил о незнании жизни, отрыве от жизни этих людей.

– Молотов – честный коммунист, но еще Сталин называл его обычно так: жопа – медный лоб.

– Каганович – честный коммунист, я его знаю 40 лет. Теперь он поехал на работу в Свердловск(?)277, забрал брата с собой. Очень боится, что мы его посадим, а никто его сажать не собирается.

– Про Маленкова этого (о честности) не скажу. Это – глиста. Он умеет нравиться, культурен, обходителен, к месту может и пошутить и всё. Он втерся в доверие к Сталину. С Берией так дружили, что, как говорится в народе, срать вместе ходили. Ленинградское дело – это дело рук столько же Маленкова, сколько Берии. – Берия – авантюрист, Маленков – карьерист.

– У группировки не было никакой программы, предложений. (На чем они сошлись? На обиде, на уязвленном самолюбии, что не они на первых ролях. Вспоминаю, с каким презрением Молотов говорил о Маленкове: политическая беспринципность, теоретическая беззаботность).