было встречено в штыки: В ход пошла известная формула – «черного кобеля не отмоешь добела». Сама идея доработки романа была сочтена абсурдной. Совещание на том и закончилось, и мы, как побитые, ушли, поняв, что дальнейшая дорога к изданию «Доктора Живаго» закрыта (цит. по: Б. Пастернак. Т. 10. С. 249).

Сурков, – на следующий день заносит в дневник Константин Федин, – сообщил по телефону, что Секр Союза разбирал историю передачи Пастернаком рукописи своего романа итальянскому издву в Риме279. Секрат поручил Суркову, Твардовскому, мне и др. встретиться с Пастком для «беседы» на эту тему с целью урезонить его, чтобы он отозвал рукопись и не публиковал романа (Константин Федин и его современники. Кн. 2. С. 161).

Здесь было несколько очень страшных дней, – сообщает Борис Пастернак в письме к Нине Табидзе. – Что-то случилось касательно меня в сферах, мне недоступных. Видимо, Х показали выборку всего самого неприемлемого в романе. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут также с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне неизвестных осложнений, увеличивших шум.

Как всегда, первые удары приняла на себя О. В. . Ее вызвали в ЦК и потом к Суркову. Потом устроили секретное расширенное заседание секретариата президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37‐го года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы

На другой день О. В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра:

«Люди нравственно разборчивые никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое».

П сказал, что сожалеет, что прочел такое письмо, и просил О. В. разорвать его на его глазах.

Потом с П. говорил я, а вчера, на другой день после этого разговора, разговаривал с Сурковым. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, т. е. передоверить переговоры с Ф Гослитиздату, и отправил Ф. просьбу о возвращении рукописи для переработки (Б. Пастернак. Т. 10. С. 249–250).

В процессе дальнейшей работы над рукописью романа «Доктор Живаго» я пришел к глубокому убеждению, что написанное мною нельзя считать законченным произведением. Находящийся у Вас экземпляр рукописи этого романа рассматриваю как нуждающийся в серьезном совершенствовании предварительный вариант будущего произведения. Издание книги в таком виде считаю невозможным. Это противоречило бы моему правилу издавать только вполне законченные сочинения.

Соблаговолите распорядиться о возвращении по моему московскому адресу в возможно кратчайшие сроки рукописи романа «Доктор Живаго», крайне необходимой мне для работы (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1958. С. 695)280.

У меня тут были осложнения с ЦК и Союзом, во время которых я воочию увидал степень своего значения и измерил свою силу. Это были очень радостные дни, хотя совершенно очевидно, какие смертельные угрозы и неприятности неизбежно скрывают для меня самые ближайшие мои годы. Но только так жить и интересно, и я не понимаю, как можно воображать себя художником и отделываться дозволенным, а не рисковать крупно, радостно и бессмертно (Б. Пастернак. Т. 10. С. 254).