Голос его звучал восторженно, будто он хвастал успехами собственного ребенка. Никогда Эмма не слышала, чтобы он так говорил о сыне. Она вздохнула про себя: «Бедный Герман», – и любезно улыбнулась Хоутермансу:

– Поздравляю.

– Надо было чем-то занять время, – небрежно пояснил Хоутерманс, – бумагу и карандаш не давали. Все расчеты пришлось вести в уме. Отличная гимнастика для мозгов.

– Дорогуша, ты как никто другой должна оценить. – Вернер закурил и поднес огонек к сигарете Хоутерманса. – Физзль все записал, взгляни-ка. – Он протянул ей открытую тетрадь.

Вошла Агнешка, поставила на стол большое блюдо. Под круглой серебряной крышкой дымились розовые сочные куски филе лосося. Эмма закрыла тетрадь, отдала польке.

– Пожалуйста, положите на журнальный столик. – Она взглянула на Хоутерманса. – Боюсь заляпать странички. После обеда посмотрю внимательно.

– Учти, дорогуша, Физзль не математик, – напомнил Вернер, отправил в рот кусок рыбы и подмигнул Хоутермансу.

– Да, такие открытия достойны Нобелевской премии по математике, – задумчиво произнесла Эмма, поддела вилкой шпинат, прожевала и добавила: – Правда, теорема Ферма для n в третьей степени доказана двести тридцать лет назад.

– Разве? – Вернер шевельнул рыжими бровями. – Дорогуша, ты уверена? Кто?

– Леонард Эйлер[14]в тысяча семьсот семидесятом году, – мягко объяснила Эмма, – мне очень жаль, Фриц.

– Так я и думал, – пробурчал Хоутерманс с набитым ртом.

Большие светло-серые глаза весело блестели. Было заметно, что новость не сильно его огорчила.

– Забавно, что это случилось тоже в России, – продолжала Эмма, не отрываясь от еды.

– И тоже в тюрьме? – усмехнулся Вернер.

– Вряд ли. – Эмма собрала соус хлебным мякишем. – Кажется, в те времена Россия еще была цивилизованной страной.

– Была, – кивнул Хоутерманс, – но теперь в это поверить трудно. Если бы не теорема Ферма, я бы в большевистской тюрьме свихнулся, так что мои математические упражнения все-таки имели смысл.

– На Александерплац тебе больше понравилось? – ехидно поинтересовался Вернер.

– Любая тюрьма мерзость. – Хоутерманс сморщился. – Впрочем, нацистские камеры не так забиты и баланда не такая вонючая.

– Ба-ланда? – Эмма с трудом повторила незнакомое слово.

– Тюремный суп, – объяснил Фриц, – каков он у большевиков, рассказывать за столом не стоит, да и дело не в супе. Из нацистской тюрьмы меня выпустили, хотя я многие годы был реальным врагом режима, состоял в компартии. – Он закусил губу, нахмурился, помолчал секунду. – Ну, а в большевистскую посадили без всякой вины, как, впрочем, всех, кто там сидит.

– Ну-ну, так не бывает, – заметил Вернер, – чтобы абсолютно всех без вины. Есть же уголовные преступники, воры, убийцы.

– Уголовники есть, конечно, – кивнул Хоутерманс, – но в тюрьмах я их встречал редко. В основном сидят политические.

– Несогласные с режимом? – уточнила Эмма.

– Там таких нет. Мне, во всяком случае, не попадались. Все только и делают, что прославляют партию, правительство и лично Сталина. Может, в душе кто-то и не согласен, даже наверняка, но вслух – ни звука. – Хоутерманс тяжело вздохнул. – В том-то и ужас, что никаких определенных правил не существует. Просто берут, и все. Когда начались аресты в институте, это было вроде эпидемии. Сначала мы еще пытались понять логику: почему, за что? Если бы только немцев, или, допустим, евреев, или тех, кто критиковал режим. Ничего подобного. Брали всех подряд, как траву косили.

– Но ведь какие-то обвинения тебе предъявили? – спросил Вернер.

Хоутерманс хрипло рассмеялся.

– На это у них не хватает фантазии, арестованные должны сами себя обвинять. Самообслуживание. Выбор невелик. Шпионаж. Подготовка покушения на Сталина.

– Погоди, Фриц, я не понимаю. – Эмма помотала головой. – Ведь можно отказаться, настаивать на своей невиновности, нанять адвоката. Самообслуживание… Бред какой-то.

– Вот именно, бред, – кивнул Фриц. – Те, кто тебя арестовывает и допрашивает, прекрасно знают, что ты ни в чем не виноват. Им надо, чтобы ты признался и назвал максимальное число соучастников. Всех арестуют, каждый назовет еще имена. Вот вам цепная реакция.

– Многих ты назвал? – сглотнув, глухо спросил Вернер.

– Не помню. Меня допрашивали десять дней, круглосуточно, три следователя по очереди. Каждый работал часов по восемь. Сначала разрешили сидеть на стуле. Потом только на краешке стула, потом заставили стоять. Когда я терял сознание и падал, обливали холодной водой, поднимали, ставили. Ноги так распухли, что не влезали в ботинки, и брюки лопнули на икрах. Задавали только два вопроса: «Кто вовлек вас в контрреволюционную организацию?» и «Кого вы сами вовлекли?».

– Контрреволюционная организация? – Эмма вскинула брови. – То есть у них до сих пор продолжается революция и существуют тайные организации, которые пытаются ее остановить?

– Это просто фигура речи. – Фриц усмехнулся. – Нет ни революции, ни организаций, только параноидальный страх Сталина перед тем и другим.

– Десять суток ты держался, – задумчиво произнес Вернер, – что же стало последней каплей?

– Следователь показал мне два ордера: на арест Шарлотты и на помещение наших детей в сиротский приют под чужими фамилиями, чтобы я потом никогда не смог их разыскать. – Он зажмурился, залпом выпил остатки белого вина из своего бокала, закурил очередную сигарету. – Я ведь только здесь узнал, что Шарлотте с детьми удалось удрать и благополучно добраться до Америки. Спасибо Нильсу.

«Наверняка привирает, это слишком даже для большевиков, но все равно вынести ему пришлось немало, – думала Эмма, наблюдая, как Хоутерманс расправляется с третьим куском рыбы. – Вернеру полезно послушать, пусть знает: есть кое-что пострашней нашего нынешнего режима. Настоящий чумной барак, и такой гигантский – вообразить невозможно. Да, пусть послушает, подумает. Вон как побледнел».

– Физзль, я боялся тебя спросить, вдруг плохие новости? Но больше тянуть не могу. – Старик закурил, рука заметно дрожала.

Хоутерманс отложил вилку, промокнул губы салфеткой.

– Ну, Вернер, что же ты замолчал? Спрашивай!

– Скажи, ты что-нибудь знаешь о Марке? – пробормотал старик и побледнел еще больше.

Фриц опустил глаза, откашлялся, покрутил в пальцах незажженную сигарету. Повисла тишина. Вошла Агнешка, спросила, можно ли убирать со стола. Эмма кивнула и попросила ее сварить кофе. Хоутерманс вдруг резко поднялся, отодвинул стул, заявил с фальшивой веселостью:

– Нет-нет, сварю сам, лучше меня никто в мире не умеет.