Ну да, конечно. Я же так и не оплакал всех своих мертвых. «Сон Пяти Демонов» все еще действует. Плюс удар по голове, чифирь с водкой.

Я убираю пистолет и, словно паяц на сцене, отдаю призраку честь:

– Здравия желаю, товарищ Шутов! Мы ж сегодня уже встречались. Чем я снова обязан?

Осколок челюсти с присохшей землей и массивной металлической скобой чуть вздрагивает – как будто призрак хочет ответить. Из-под коронок тугими черными бисеринами проступает стылая кровь. И тут же слышится тихое шипение и стрекот из обломанной глотки – как будто в груди его ворочается змеиный клубок.

Он ставит фонарь на груду досок, когда-то бывших конторским столом и стульями, и, нетвердо ступая, идет ко мне.

Его тут нет. Если я к нему прикоснусь, я почувствую только сырость и холод. Если я пройду сквозь него, он исчезнет.

Я направляюсь к нему, привычно готовясь к секундному дуновению погреба при столкновении с его призрачной плотью. Но плоть не призрачная: я утыкаюсь в нее, зловонную и гнилую. И застываю, как парализованное животное. Он кладет мне на горло холодную, липкую руку. В другой руке он сжимает нож. Шипение нарастает. Когда столкнулся с хищником сильнее себя, замри и притворись мертвым, это древний инстинкт. Возможно, хищник не любит падаль и отойдет. Но если хищник сам мертв, непритворно и не первый день мертв, если твой кореш две недели назад на твоих глазах прострелил ему голову, а он тебя все равно нашел – тогда, наверное, притворяться мертвым нет смысла.

Я бью его в грудь – кулак влипает в разлагающуюся, скользкую кожу, под ребрами у него что-то чавкает и хрустит, – отпрыгиваю назад, выхватываю из кобуры пистолет и стреляю. Он чуть отшатывается, но не падает. Из раны в груди скупо сочится густая и темная, как чифирь, кровь. Наверное, это сон. Я пытаюсь проснуться. Я бью себя по щекам. Я стреляю снова и снова. Я расстреливаю все патроны и пячусь. Его раны почти что не кровоточат. Он идет на меня с ножом.

В тусклом свете керосиновой лампы я узнаю этот нож. Тот, что я отобрал у убитого вертухая. Тот, что я метнул в тигра.

Я отбрасываю «вальтер», отступаю еще на шаг – и упираюсь спиной в распахнутый сейф. Не оборачиваясь, слепо шарю внутри рукой, отшвыриваю грязное золото, пытаясь дотянуться до сокровища в глубине. Тот, кто раньше был капитаном СМЕРШ Шутовым, подходит ко мне, шипя и потрескивая. Будто в чреве его холодная кровь течет по раскаленным камням.

Мы наносим друг другу удары с разницей в три секунды. Я ему – трофейным самурайским мечом, он мне, уже в падении, – трофейным вертухайским ножом. Тяжелый клинок рассекает мертвеца от шеи до паха. Штык-нож рассекает наискось мой живот.

Две половины его гниющего тела беспомощно копошатся на полу рядом с сейфом. Его шипенье стихает.

Я дохожу до конца помещения, беру с груды досок фонарь, роняю его, делаю еще два шага – и падаю. Я лежу на боку в луже собственной крови. Как собака. Как та дворняжка со вспоротым животом.

Из разбитого фонаря вытекает керосин, чтобы смешаться с вытекающей из меня кровью. Языки огня скользят по залитому кровью полу, чтобы зализать мою рану.

На границе огня и мрака, которые меня пожирают, кто-то бодро ко мне подходит. Я не вижу лица. Только егерские ботинки с набойками. На секунду застыв, ботинки переступают через меня и направляются к сейфу. Раздается звяканье грязного золота – и тьма смыкается надо мной.

Он был как ребенок, которому не терпится разорвать упаковку, разобрать подаренную игрушку и посмотреть, как работает механизм. Пока они шли, барон потратил две драгоценных капли чан-шэн-яо без всякого смысла. Он нашел под деревом трупик птицы, по которому сновали черви и муравьи, и капнул из пузырька в раззявленный клюв, хотя Лиза говорила ему, что так делать нельзя, что соловьиный дух улетел, а пустое тело без духа голодно и безжалостно и жаждет только отмщения.

Соловей приподнял облепленную муравьями головку, слепо глянул на Юнгера, клюнул его в ладонь и взлетел, оглашая рассветный лес дребезжащими, хриплыми стонами и мотаясь из стороны в сторону.

– Это мне и нужно, – прошептал барон фон Юнгер в экстазе, – сотни мертвых безжалостных тел, оживших ради отмщения…

Из ладони его на снующих в примятой траве муравьев закапала кровь. Он потратил вторую каплю, чтобы рана на руке затянулась. Он топтал муравьев и хохотал, как безумный.

– Успокойся, барон, – с тревогой сказала Лиза. – И не трать священный чан-шэн-яо на царапины и гниющую плоть. Ты ведь помнишь, как нужно говорить со старейшинами?

– Склонив голову, – ответил Юнгер сквозь смех. – Почтительно. Уважительно. Я все помню, лисичка.

– Дай мне каплю чан-шэн-яо, барон.

– Зачем? Ты и так живучая.

– Я – да. А ты – нет.

Лиза прежде не бывала в Гроте Посвященных, но легко его отыскала – по голосу крови.

Из пещеры, почуяв их приближение, вышла Нуо, младшая из сестер:

– Как ты посмела?!

Лицо Нуо под густым слоем пудры казалось мертвым; на белой коже, как на холсте, нарисованы лиловые дуги бровей и стрелки у глаз; поверх настоящих, замазанных пудрой губ – лоснящиеся алые губы, застывшие в полуулыбке. У нас обеих кроваво-красные губы, подумала Лиза. И в нас обеих – дурная, хищная кровь…

– Как ты посмела сюда прийти, дочь отступницы, и привести с собой чужака?

– Я прошу прощения у Стаи Посвященных, – Лиза смиренно склонила голову, избегая смотреть младшей из старейшин в глаза: никогда не заглядывай в глаза хищнику; зверь не терпит прямого взгляда. – Я пришла потому, что моей дочери нужна помощь. Я нижайше прошу старейшин выслушать этого человека, – она указала на Юнгера.

– Старшие сестры не станут говорить с чужаком, – нарисованный рот едва заметно скривился. – Я тоже не стану.

Нуо стояла, преграждая вход в Грот, в бесстыдно распахнутом шелковом красном халате. Она не запахивалась не потому, что чужак был вправе увидеть ее наготу – он, напротив, был недостоин настолько, что его как будто и вовсе не было. Нуо безмятежно смотрела мимо него, и глаза ее были как угли, тихо тлеющие на ветру в узких прорезях на белом лице. Ее черные блестящие волосы были стянуты в узел и заколоты костяным гребнем. Если выдернуть гребень, вдруг подумалось Лизе, тогда узел развяжется, и лицо упадет, как маска, и останутся только угли. Только угли, горящие чистой и беспримесной ненавистью – к чужаку, и к ней, и к Аньли-отступнице, навлекшей на Стаю проклятие…