– Дядь Иржи! К вам там целая очередь в коридоре.

Из-за ширмы выходит Новак. Увидев козленка, раздраженно машет руками:

– Я уже сказал, я не коновал! Я скот не смотрю!

– Так ведь что ж мы без козочек делать будем, – причитает бабка, – они ж нас кормят!.. Всех загрызли ночью, один остался козленочек!..

Доктор Новак неохотно осматривает рану на животе у козленка. Мотает головой, морщится:

– Не жилец он. – Новак оглядывает пропитанную кровью бабкину кофту. – Сама цела?

Бабка скорбно кивает и уносит козленка.

– Глаш, кто в очереди ко мне? – сварливо интересуется Новак.

– Там, дядь Иржи, почти все со скотом, есть даже теленок. Без скота только товарищ замполит Родин, жалуется на горло…

– Замполит же вроде в увольнительную уехал, – удивляется Овчаренко. – Майор Бойко сказал, у товарища Родина кто-то умер, вот он и отбыл.

Медсестра, не обернувшись даже на Пашку, опустив глаза, тараторит:

– …Говорит, застудился – шею не повернуть, и глотать не может. Только вы, дядь Иржи, теленка сначала бы посмотрели. У него пол-уха откушено, кровь… – Медсестра, вдруг застыв, вперяет взгляд в койку за распахнутой ширмой. Там, на койке, накрытое с головой мешковиной, лежит чье-то тело.

– Это Деев, Глашенька, – проследив ее взгляд, поясняет Новак. – Я вскрытие произвел.

Медсестра продолжает смотреть на мертвое тело, и глаза у нее больные и мутные, как у раненого козленка.

– Не могу! – говорит она как будто покойнику. – После смерти сердце не бьется. Не могу я ничего сделать!

Пашка хмурится, глядя на медсестру; Иржи Новак приходит в еще большее раздражение:

– Вам, Аглая Петровна, если боитесь покойников, медсестрой работать не стоит. Если можно, конечно, ваши редкие визиты назвать работой… Пригласите сюда товарища Родина.

Медсестра открывает дверь в коридор и долго стоит в проеме.

– Он ушел, – говорит она. – Ушел Родин. А вот теленок…

– Скот смотреть не буду! – рявкает Новак и уходит за ширму.

– Что за скот, рядовой? – я слезаю с койки. – Что тут стряслось помимо пожара?

Рядовой Овчаренко отвечает не сразу – он все смотрит на медсестру, а она на него не смотрит.

– То ли тигры из леса вышли, – говорит он рассеянно, – то ли волки…

– Да не волки, а вурдалаки, я ж говорю! – поправляет его лесоруб. – Столько скотины подрали за ночь! На меня вон даже напали. А собачка? Вы собачку тутошнюю видали? Она еще майора вашего не любила, все на него рычала… Так они той собачке, етить их через семь гробов в сраку, отгрызли голову!

Под кровавую сказку, которая помогла мне выйти из тьмы, я натягиваю покрытые золой сапоги и иду за ширму к доктору Новаку.

– Что скажете, доктор?

Он сидит, откинувшись в кресле, обмякший, как тряпичная кукла, с погасшей трубкой во рту.

– Ведь вы могли отдать этот эликсир мне, – говорит он тяжело, как будто во сне. – И что теперь? Он достался каким-то бандитам!..

– Вы не поняли, Новак. Меня интересуют результаты вскрытия Деева.

– Ах, это… Что ж, я выполнил пробу Сунцова. Первоначальный мой вывод был почти верным. Только это не тромбоэмболия, а эмболия воздушная. Кто-то ввел капитану Дееву в вену большой объем воздуха.

– Значит, смерть была насильственной?

– Выходит, что так, – отвечает он безразлично.

– Вы не слишком спокойны для человека, оставившего тяжелого пациента одного, без присмотра?

– Почему без присмотра? С ним был майор Бойко.

На секунду перед глазами возникают ботинки с набойками, перешагивающие через меня и через огонь. Егерские ботинки майора.

Я выхожу из-за ширмы.

– Рядовой Овчаренко. Как по-твоему, что за человек майор Бойко?

– Волевой. У него своя правда, – Пашка старательно выбирает слова. – Стукачей не любит. С характером.

– А хороший он человек?

Рядовой Овчаренко опускает глаза.

– Не могу знать, товарищ Шутов. Чужая душа – потемки.

Как унизительно. Нуо поставила на серебряный поднос фарфоровые чашки с изображением треххвостых лисиц и чайник из красной глины.

Она сама собирала чайные листья прошлой весной, строго соблюдая традиции: чай собирают после наступления сезона Пробуждения от Спячки, но до наступления сезона Ясной Погоды; чай собирают перед восходом солнца, пока не высохла утренняя роса; чай собирают руками, омытыми в четырех водах, и не пальцами, но ногтями. Сейчас изящные маленькие руки Нуо с заостренными ногтями тряслись от гнева. За кого ее принимают сестрицы Биюй и Тин – за прислугу?! Она всегда готовила и подавала чай старшим сестрам и считала это за честь: серебряной мельничкой измельчала чайные плитки до порошка, в медном чайнике на открытом огне кипятила чистейшую воду, бросала в нее порошок, успокаивая воду совсем ненадолго; когда она снова начинала бурлить, вычерпывала серебряной ложкой белоснежную пену паомо, нежнейшие сливки чая; когда же варево вскипало в третий раз не пузырями, но волнами, она возвращала пену паомо обратно, туда, где она была рождена, снимала медный чайник с огня, переливала содержимое в керамический чайник и бросала туда бутоны сливы или жасмина. Она любила подносить угощение сестрам, но обслуживать дочь отступницы – просто позор!

На этот раз помимо засушенных цветков сливы Нуо добавила в чайник еще кое-что: она туда плюнула. Это был лучший способ, не теряя достоинства и не вступая в спор, выразить и обиду на старших сестер, и презрение к полукровке племяннице.

Нуо отнесла поднос в бамбуковую беседку, скрывавшуюся в камышах на диком берегу озера неподалеку от грота, – прибрежный чайный домик только для посвященных, где сестры любовались водой, туманами и восходами. Теперь здесь сидела непосвященная – дочь отступницы, грязная полукровка. Нуо улыбнулась и с почтительным поклоном поставила поднос на маленький круглый стол. Налила чай старшим сестрам и Лизе, оставив пустой свою чашку.

– О, как мило. – Тин отхлебнула из чашки. – Но, Нуо, не стоило так утруждаться!

– Да, не стоило, – поддакнула Биюй, сделав крошечный глоток.

– Мне не в тягость, – Нуо поклонилась снова.

Лицемерки. Можно подумать, это не они повелели Нуо сделать чай. Перед кем они распушили свои хвосты? Перед этой зареванной, жалкой непосвященной?

– Я благодарю вас за доброту, – дочь отступницы отодвинула чашку и поднялась. – Но мне надо спешить домой. Если этот день последний для моей Насти, – ее голос дрогнул, – я должна быть рядом с ней.

– Мы сочувствуем твоему горю, племянница, – сказала Биюй. – Ужасно терять ребенка, который прожил семь лет. Мыто сами давно уже перестали рожать, чтобы не обрекать детенышей на верную смерть.