Я кричу ему в спину:

– Ты ведь выживешь там? Ты не можешь ведь умереть, рядовой Овчаренко?

Он молча уходит.

Я стою у болота и смотрю ему вслед, как смотрела мне вслед его кобыла Ромашка.

Я стою до тех пор, пока он не доходит до цели, пока гнойным нарывом не лопается проклятый холм, пока дерево на вершине не вспыхивает, как гигантский бикфордов шнур, пока в небо не ударяет столб оранжево-черного пламени.

Она бросается мне на шею и шепчет счастливо: – Ты пришел, пришел!.. Я так боялась, что не придешь!..

Я позволяю обнять себя, я обнимаю ее в ответ. И отстраняюсь:

– Лена, я не лечу. Прости меня, если сможешь.

Она закуривает. Губы ее дрожат. Отец Арсений подносит спичку к этой трясущейся у нее во рту сигарете.

– Я понимаю, ты не любишь меня… Но ты не можешь остаться, Макс! Там ведь гвардейцы!.. Там скоро будет СМЕРШ… Тебя расстреляют! Это верная смерть!

Я отвечаю:

– Смерть не страшна, если жить так, как будто ты уже умер.

Я делаю знак, и из зарослей камыша выходит Нуо с набитым золотом чемоданом.

– Вместо меня полетит она. Она гораздо больше хочет в Австралию.

Я прохожу мимо полусгоревших фанз. Задираю голову: гидроплан закладывает вираж, переливаясь в лучах заката. Я иду дальше. Черноволосая женщина и ее семилетняя дочь, взявшись за руки, стоят во дворе харчевни, оцепленной красноармейцами. Они тоже смотрят на небо. Потом замечают меня. И я машу им рукой. И я иду им навстречу.

– А ну стоять! – красноармейцы вскидывают на меня автоматы. – Кто такой?!

Я ускоряю шаг. Кто я такой? Я тот, на ком больше нет клейма, нет метки хозяина, ибо я сам есть хозяин, хозяин смерти, и шрамы мои затянулись.

Я тот, кто видел поросшие плесенью лица оживших воинов. Я тот, кто гладил оскаленные морды их глиняных мертвых коней. Я тот, в чьих жилах течет живая вода. Я тот, кто выпил мертвую воду. Я тот, кто соединил в себе жизнь и смерть. Я тот, кто исчез во взрыве.

– Стой, падла! Жить надоело?!

Я тот, кому надоело жить. Тот, кто прожил тысячу жизней. Теперь я буду влачить еще одну. Пока не найду того, кто станет моим лучшим учеником. Пока не назову ему свое имя.

– Стой, мы стрелять будем!

Но я иду. Они не будут стрелять. Другие выстрелят – и я заранее знаю, где и когда, и почему я им это позволю.

Я вижу весь узор в целом и вижу тех, кто его плетет, я больше не капитан Шутов, я больше не рядовой Овчаренко, я больше не Максим Кронин. Я больше, чем они все.

И нет у меня ни привязанностей, ни страстей, ни желаний, а есть только путь, и я иду по нему, а рядом со мной идет смерть. И Кронин теперь – лишь одна из тончайших нитей, из которых этот путь соткан. Но все же он есть.

И он идет навстречу женщине, которую любит.

А тот, кто целится в него, орет:

– На меня смотреть!

И он смотрит.

Он говорит тем, кто держит его на прицеле:

– Ваше оружие раскалено добела.

И они бросают автоматы на землю.

Конец