Петр выслушал эти оправдания в Спа из уст Румянцева. Капитан присовокупил, что царевич действительно настроен злобно, ругает царицу, Меншикова. Делит ложе с метрессой — чухонской девкой Ефросиньей, которую взял с собой из Санктпитербурха под видом пажа.

— Все дивятся, царевич от нее на шаг не отходит, а что за сласть? Ростом великая, дюжая, толстогубая, волосом рыжая. Крепостная Афанасьева, приятеля его…

Тут капитан осекся, слово о низком звании Ефросиньи напрасно слетело с языка. А дивиться он мог и тому, что Алексей странным образом, враждуя с отцом, подражает ему. Прежде — кумпанией своей, чем-то сходной с царским всепьянейшим собором, теперь — выбором подруги из простонародья.

Шли в Спа и донесения из России, добавляли к рассказу Румянцева многое. Поведение близких к царевичу людей подозрительно, его настроили бежать, вокруг него, очевидно, заговор.

Между тем посол Куракин ждал депеши от царя, бумаг для выезда к цесарю.

— Не выдаст мне Алексея, тебя пошлю добывать, — говорил Петр в Париже. — У тебя коготок цепок.

Шафиров соглашался, — да, дипломат для сего самый пригодный. Сумеет, поди, выхватить беглеца деликатно, не доводя отношений с Веной до раздора.

Борис в душе жалел племянника и порицал. Поступок безумный, позорный… Гнев царя на него и на ближних обрушится страшный, и поделом. За собой вины Борис не ведал ни малейшей, худший недруг и тот не замешает его, — ведь со дня свадьбы не встречался с Алексеем. А тело юрода, брошенное в колодец, давно сгнило.

Но депеши от царя нет и нет…

Наступала горькая для Бориса пора. Потомок найдет в архиве Куракина очень мало свидетельств о ней и поверит предположению, что почти все, связанное с делом Алексея, сожжено. Но краткая запись в «Ведении о главах в Гистории» под пунктом 281 красноречива:

«О назначении меня посылке к цесарскому двору и для призвания царевича, все сие было в Париже, а в Шпа, по приезде Румянцева, чрез интриги Толстого и Шафирова переменилось, и отправлен Толстой, и об его отправлении и инструкциях».

Призвать царевича, вернуть его на родину Куракину явно хотелось, — потомок уловит это между строк. В том набольший посол видел свой долг родственника, дипломата, русского человека. И вставит он в план книги через шесть лет после смерти Алексея пункт 281 с обидой и с жалобой на несправедливость.

Случай в гистории, для всех несчастный. Карьера набольшего посла нарушена понапрасну, царское же поручение, доставшееся другим, привело Алексея к гибели. Князю Куракину не доверили… А возможно, все обошлось бы иначе. Потомок прочтет и это в пункте 281, уверенный в том, что писавший не мог не рассуждать таким образом.

Что же до «интриг», то потомок вправе будет усомниться, — Шафиров, правда, оттеснил Куракина на переговорах в Париже, как старший по службе, но зла против него не имел, а Петр Толстой всегда был дружен с Борисом. Верил ли он сам в «интриги»? Решал царь, и ранила Бориса его, звездного брата, немилость. Тяжко выносить ее, тяжко признать…

Написанное под пунктом 281 есть отчасти шифр, — Куракин обернул словесным камуфляжем упрек царю, упрек непозволительный, особенно после событий 1718 года.

Толстой действовал решительно, — поднял шум в Вене, пригрозил императору. Царевич, убедившись в том, что отстаивать его с оружием цесарцы не станут, сдался. Последнее его укрытие было в Неаполе, в крепости Сант-Эльмо, глядевшей бойницами на море. Изменника доставили в Москву 31 января. Царь уже был в России, но лишь месяц спустя привели к нему Алексея — перепуганного, плачущего, без шпаги.

Вымаливая прощение, он поклялся назвать всех сообщников и сделал это. Тотчас начался розыск.

Схватили, вздернули на дыбе Авраама Лопухина. Он с великой охотой потянул бы за собой Куракина, но улик не имел. В показаниях пытаемых имя посла все же появилось, и не раз, — царевич-де и его друзья рассчитывали на Куракина, он неоднократно сочувствовал наследнику, оставшемуся без матери. Кто-то вспомнил оброненное Куракиным шесть лет назад:

— Вот родит сына царица, тебе еще хуже будет.

Вырвалось тогда из сострадания… В письмах Куракина, найденных у обвиняемых, ничего предосудительного не отыскали. Однако подозрения не обошли его.

Борис, не имея из дома вестей, дал голландскому купцу Борсту письмо для Лопухина. Авраам уже сидел в темнице. Купец ходил по Москве, выспрашивал. Его задержали. Письмо касалось дел хозяйственных, но почему Куракин сносится с шурином не по почте, а через частных лиц, да еще иностранцев?

Пришлось объясняться.

«О коришпонденции моей с Авраамом Лопухиным всему двору Вашего Величества известно было понеже оной имел надзирание над детьми моими и всем домом моим. И о тех домовных своих нуждах понужден был с ним коришпонденцию иметь, а не в иных каких бездельных и богомерзких делах, в чем надеюсь я весьма по своей верности быть чист. И от всех дел и с Авраамом Лопухиным и с прочими всеми, которые явилися в тех зломышленных делах противу Вашего Величества. Что ниже с кем коришпонденцию имел, ниже словом с кем сообщился и нималым каким видом причинился, отчего мог бы себе подозрение получить, понеже верность от многих лет прародителей моих дала мне пример служить верно и беспорочно Вашему Величеству».

Деревья на Принсенграхт стоят черные. Словно кресты на кладбище, — мнится Куракину. Из России слышно — царевича не стало, гнева царского не вынес.

Окончилось зряшное житье Авраама Лопухина, сам привел себя на плаху.

Еще много покатится голов…

17

В сентябре 1718 года Сен-Поль сообщил Куракину, что в замке Со пахнет заговором.

Объяснять подробно причину было излишне. Решение «ложи правосудия» уже попало в куранты. Вельможи, созванные Филиппом Орлеанским, исполнили его волю — лишили побочных детей короля Людовика прав и привилегий принцев крови. Герцог де Мэн утратил должность главного воспитателя короля, а вместе с тем и апартаменты во дворце Тюильри.

Анна-Луиза три дня не появлялась в именьи. Лежала в особняке дочери, глотала успокоительное. В Тюильри оставила груды разбитой посуды.

Сен-Поль смотрел на нее с отвращением. Серая, глаза ввалились. Ей нет еще сорока, но как изнуряет болезнь, именуемая тщеславием!

— Узурпатор опозорил нас, — твердила она. — Надругался над завещанием короля.

Перед сном неутомимая Пчела диктует письма. Некоторые фразы зашифрованы и непонятны для камеристки. Малезье тоже строчит послания. Почта переходит в сумки курьеров. Иногда отправляют с поручением камеристку Делонэ. Сен-Поль расспрашивает ее осторожно, в беспечном тоне.

— Я любопытен с детства, — шутит он. — Видите, нос лопаткой. Прищемили дверью.

Ухаживать за девицей Делонэ он не