Не дав мне времени опомниться, она выскользнула из моих объятий и убежала по коридору в сторону своей комнаты.

Я провел очередную бессонную ночь.

Зато дни радовали меня. Охотничьи вылазки с рассвета до заката, великолепные вечерние трапезы из добытой дичи, лютневая музыка и карточные игры возле камина в милой дружеской атмосфере.

Потом прибыло ожидаемое письмо от Екатерины. Очередная из ее тошнотворных, приторных уловок. Она выражала сожаление, что не смогла встать пораньше и проститься со мной. И была бы рада узнать, все ли у меня хорошо.

Безусловно, все отлично, раз я не вижу ее! Зловредная стерва! Я немедленно сел и настрочил ответ… подчеркнув, как мало ее волнуют покой и здоровье короля, раз она стремится погубить и то и другое. А на самом деле я чувствовал себя значительно лучше с тех пор, как удалился от нее. Не затрудняясь прочесть написанное, я вручил письмецо курьеру. Хватит с меня ее лицемерного притворства!

Следующая неделя прошла спокойно, затем пришло другое послание. В нем она упрекала меня, заявляя, что я обязан был попрощаться с ней.

Зачем? Чтобы лишний раз поругаться? Когда мы покинули Дирфилд и перебрались поближе к Лондону, я наконец решил созвать совет. Меня заботило уже не частное, а государственное дело. Я хотел, чтобы все узнали о причинах и следствиях моих действий. На совете мы общими усилиями составили официальное письмо вдовствующей принцессе, поставив ее в известность, что я не желаю более видеться с ней, ибо ее неповиновение крайне меня огорчает.

Когда через месяц мое путешествие закончилось, совет известил ее о том, что король возвращается в Виндзор и повелевает ей переехать в старый особняк Уолси. Чем раньше, тем лучше. После чего Екатерина должна удалиться в новую постоянную резиденцию, выбрав ее по собственному желанию.

Свершилось. Свершилось! Я с трудом верил в это. Но почему же к моему блаженству примешивалось отчаяние?

О том, что я расстался с Екатериной, очень скоро узнали все – и многие не одобряли меня. Увы, одновременно начали выходить парламентские законы, устанавливающие церковные реформы. Народ, видимо, понимал, что рушатся древние устои, и страшился неведомого будущего.

Пятнадцатого мая 1532 года конвокация признала меня «единственным верховным главой церкви Англии на земле». А шестнадцатого мая Мор отказался от должности канцлера.

Он принес мне свои должностные печати, те самые, которые с огромной неохотой пришлось сдать Уолси.

Помню, я сидел один в своем кабинете и читал. Мор удостоился приглашения войти, – можно сказать, я сделал для него редкое исключение. И дело тут не в гордыне, просто здесь было мое убежище, своеобразное святилище, и любое постороннее вторжение могло осквернить его. Но Мора я считал человеком особенным.

– Томас, – сказал я, поднимаясь, чтобы приветствовать его, – как славно, что вы навестили меня именно сейчас!

Я не кривил душой, последнее время меня одолевали грустные мысли, а Томасу Мору всегда удавалось приободрить своего короля. Однако я заметил скорбное выражение его лица. Кроме того, у него в руках был какой-то сверток. Неужели Томас приготовил подарок?

– Ваша милость, – начал он, – мне больно говорить…

И тут я все понял. Понял еще до того, как он начал разворачивать бумагу. Он решил бросить меня.

– Нет, Томас! – прервал я его, словно это могло что-то исправить. – Вы не можете! Я нуждаюсь в вас!

– Вашей милости не нужен тот, кто не поддерживает вашу политику. К сожалению, последние события так подействовали на меня, что я более не могу добросовестно служить вам.

О, только не это!

– Почему? – взмолился я.

– Решение конвокации признать обвинение в измене и провозгласить вас «верховным главой церкви Англии» не оставило мне выбора.

Его спокойные серые глаза встретились с моими.

– Но это не имеет отношения к канцлерству!

– Канцлер обязан думать обо всем, ваша милость. Ведь я ваш главный министр. А если я не могу с чистым сердцем поддержать ваши реформы, то какая же от меня польза?

– Огромная! Народ любит вас. Пэры прислушиваются к вам. В Европе ценят ваш ум. Вы самый уважаемый человек в Англии.

– Иными словами, вы хотите, чтобы я номинально занимал эту должность, дабы придать ауру ангельской чистоты королевским деяниям. Ваша милость, даже ради любви к вам я не могу поступиться своей совестью. Это моя единственная драгоценность. Как вам известно, – рассмеялся он, – я не беру взяток. Я покинул суд по ходатайствам таким же бедным, каким вошел в его двери, а нынче средств у меня поубавилось, поскольку, смею заметить, мне пришлось потратить изрядную сумму, чтобы перевезти сюда пожитки из Челси.

Я не знал, что ответить. Все его слова были правдой. Я хотел, чтобы он поставил печать одобрения на избранной мной линии правления. Если бы Мор поддержал меня, мне простили бы все, что угодно. Мне стало очень стыдно.

– Томас, мне нужно, чтобы вы остались, – просто сказал я.

– Я не могу, ваша милость, – так же просто ответил он.

Вот так все и кончилось. Он передал мне большую государственную печать и золотую цепь, кисло улыбнулся и закрыл за собой дверь.

Томас меня бросил! Светлейшая голова, самый разумный голос, глубочайший ум среди всех известных мне людей. Неужели теперь все отвернутся от меня? И ради чего я боролся? Порой я сам не понимал этого. Знал только то, что должен продолжать борьбу.

45

С Екатериной худо-бедно удалось договориться. Однако, не подчинившись моему распоряжению, она не выбрала постоянной «удаленной резиденции» и упорно отказывалась покидать окрестности столицы.

Ну что ж, отлично. Придется указать ей будущее место жительства. Я решил, что это будет Амптхилл в Бедфордшире, северное поместье в сорока милях от Лондона.

По моему приказу к Екатерине отправилась депутация из тридцати советников для передачи следующих распоряжений: в двухнедельный срок переехать в Амптхилл; на две трети сократить штат придворных слуг; впредь не титуловать себя королевой; признать меня верховным главой церкви Англии.

Как я и ожидал, она пренебрегла выполнением двух последних пунктов и заявила, что с удовольствием отпустит любого из тех слуг, кто не считает ее королевой, и что совесть не позволяет ей назвать «своего мужа» главой церкви.

Ох! Какова женщина, невыносимо зловредная упрямица! Цепляться за несуществующие узы… с такой трогательной и возмутительной патетикой!

А Мария… Ее высокомерие и грубость показали, что она всецело дочь своей матери, от моей натуры ей не передалось ничего. Она твердила то о Екатерине, то о церкви и о том, как несправедливо я обошелся с обеими. Честно