Подменыш все не отвечал, размышляя. Если ему устроили засаду, ее кто-то продумал. Кто же?

– Make yourself scarce, Bourgeois[30], – вымолвил Винсент, адресуясь к Люку, – тебе давно пора баиньки.

Четверо подошли ближе.

– А ты-то чего не фпиф, Ратленд? – прошепелявил Джозеф. Этот не только звучал по-свински, но и размерами был похож на маленького кабана. Отсюда и лень – кому охота таскать такую тушу? – Пофнакомлю со фтальным кафтетом, быфтро зафнешь.

Все засмеялись. Неожиданно нападавшие замолкли, поняв, что Ратленд смеется вместе с ними.

– Давай, – легко согласился Винсент и сложил руки на груди, прислоняясь к стене.

Джозеф и Антонио переглянулись, вспомнив, что от стычки Винсента и Агнес с ихэтуанями остались трупы и раненые – со стороны нападавших.

– Дошутишься ты, Ратленд, – угрожающе прошипел Антонио. Поначалу он, как и все, говорил по-французски, но для пущей остроты перешел на английский, который знал по причине неудавшейся попытки усыновления одной американской парой, прельстившейся его сладкой южной внешностью, но после первой же воровской эскапады вернувшей сиротку в приют. – Rutty-boy. Ratty-boy. Rat boy, rat with scar. Тебе надо зваться Rat-and-scar, а не Rutland![31]– Путем многотрудных переборов Антонию удалось-таки придумать оскорбление, намекающее на шрам, полученный Винсентом в стычке с боксерами.

Остается неизвестным, насколько сильно Винсент собирался оскорбиться, услышав рожденный в муках неологизм Антонио. Утомившийся неизвестностью Эндрю, видимо, решил побыстрее исполнить то, для чего их собирал отец Модест, подкрепивший заказ взрослым угощением из неприкосновенного запаса отца Иоахима, поэтому он вылетел из полукруга и резко опустил на ключицу Чейнджлинга отрезок трубы. Но Винсент успел с запасом: скользнул в сторону, поймал летящую руку и, вывернув ее за спину Эндрю, легким движением отправил хозяина руки вниз, в грот.

История во внутреннем дворике повторилась, на сей раз как фарс: пострадали все, кроме предполагавшейся жертвы. Вороватый Эндрю со сломанной рукой агонизировал возле сухой цистерны, шепелявый Джозеф, держась за окровавленную голову, крючился на камнях (великое дело – ускорение свободно летящего тела противника, когда за спиной у защищающегося твердая стена), а инициативный Люк тоже лежал на земле, ухватившись за самое дорогое (ибо в дворовом бою без правил бьют и ниже пояса, по ситуации), и не столько стонал, сколько громко задумывался о своем будущем. На ногах оставался только агрессивный остроумец Антонио: он теперь стоял у стены, и к печени его было приставлено острие знакомого читателям, но по-прежнему не видимого никому клинка. Клинок Винсент держал левой рукой – правый локоть у него был поврежден (кусок трубы имелся не только у Эндрю).

– Молодец ты, Рэт-н-скар, – прошипел Антонио сквозь зубы, – умеешь за себя…

Но Винсент не стал его слушать.

– Отец Модест? – тихо спросил он, понемногу прокручивая дырочку то ли в куртке противника, то ли уже у него в боку. – Да или… да?

Антонио охнул и кивнул.

– Хорошо, – Винсент отвел лезвие. Антонио дернулся, пытаясь дотянуться до обидчика, но тот отступил на шаг и ударил его в угол челюсти, коротко и точно. Антонио завалился как подрубленный, только – видимо, в качестве маленького возмездия – ухватившись в падении за травмированный Винсентов локоть. Столкновение окончилось.

Значит, отец Модест хотел наглядно показать: время вольницы закончилось, в монастыре появился сильный лидер, и он не допустит подрыва устоев. А ведь Винсенту предстояло жить в приюте больше двух лет, и если не предупредить сейчас, неизвестно, до чего дойдет ситуация в Нанкине. Раз беседы и карцер на воспитанника Ратленда не влияют, надо действовать грубее. Винсент вернулся в комнату, быстро привел себя в порядок и через четверть часа уже тихо стучал в дверь кельи Агнес. Ответа не последовало. Он выждал ровно три секунды и постучал еще раз, потом, не дожидаясь ничего, бесшумно открыл дверь, подпертую изнутри хлипким табуретом, – другого способа отгородиться от внешнего мира у монахини не было. Агнес лежала на узкой кровати белая, как плат, который носила, будучи сестрой-пекинкой, и руки ее опять были в крови.

Она обрадовалась, увидев воспитанника.

– У меня ничего не получается, – зашептала она. – Винсент, прости! Я обманула тебя, я пыталась… но я не могу. Я только поранила себя.

Агнес сжимала загнутый крючком кусок толстой медной проволоки, вцепившись в него мертвой хваткой, как в соломинку из поговорки, и рука ее тряслась. Воспитанник сделал ей знак молчать, отошел, плотно закрыл дверь, взял табурет и сел рядом с кроватью.

– Агнес, – сказал Винсент, – знаешь, что я принес? – Но он не дал ей ответить, а продолжил:

– Это называется Vitex Agnus castus, правда, похоже на твое имя? Ты ведь любишь играть в имена, вот и мне дала фамилию по названию своего графства… Но какой из меня Ратленд, Агнес? С такими глазами и волосами? – Он не стал углубляться в предположения о происхождении цвета своих глаз и волос, а вместо этого, не теряя темпа, пошел дальше, Агнес слушала его изо всех сил. – Это растение довольно сложно найти здесь, оно любит влагу, но и засухи переносит хорошо. И тогда, после засухи, красиво цветет… пышными сиреневыми цветами. Его называют еще Авраамовым деревом, священным витексом, монашим перцем, – скрюченные пальцы Агнес чуть расслабились, – деревом чистоты… это простое вербеновое. Витекс распространен в Западной Азии, а мы с тобой в Восточной. Мне пришлось долго его искать.

Винсент достал из внутреннего кармана плоскую толстенькую коробочку, набитую корешками и серыми костистыми плодами, от которых по комнате распространился острый пряный аромат. Агнес отпустила крючок.

– Agnos означает и чистоту, и агнца. Совсем как ты. Agnus castus – это и есть невинный ягненок. (Агнес неловко пошевелилась.) …Тс-ссс. Vitex же – это то, что получается плетением. Как твоя коса до пострига.

Агнес потянулась и молча погладила Винсента по руке. Он удержал ее ладонь, продолжив:

– Монахи в Европе пили витекс, чтобы не желать чего не положено. А женщины… – Винсент посмотрел на Агнес, забрал ужасную проволоку и отложил в сторону, – женщины с его помощью могут сохранить свою фигуру.

Агнес улыбнулась.

– Три дня, Агнес. Три дня тебе и мне на все. Ты готова принимать витекс? Обещаю, я больше не оставлю тебя.

Но через три дня ничего не произошло, не произошло и через тридцать. За самым тяжелым днем осады – тринадцатым июля, когда многие потеряли веру в то, что выберутся из этой преисподней живыми, – последовало временное прекращение огня, но настоятель рассудил, что слишком полагаться на азиатское благодушие было бы самонадеянно, и приказал отложить эвакуацию. Дел у него, впрочем, хватало, и на Винсента больше никто не покушался.