Винсенту нужны были кров и возможность ехать дальше, поэтому он решил побыстрее продать камень, но почему-то не смог. Тогда он решил не искать кров и просто поехать дальше – как получится, и у него получилось. Потом он добыл волшебную пасту, которую держал в камне цвета цин, и проблема сна была решена. Винсент спал, а проснувшись, продолжал свой поиск, свою охоту за знанием и возмездием, спрятанными на теле поднебесного государства. Мало кто охотно содействовал ему в этом: китаец тысячелетиями озабочен выживанием и не станет по доброй воле открывать тайны белолицему чужаку.

Но Ратленд не был чужаком: он знал эту страну, как игла знает пуговицу, которую только что пришила к куртке, – насквозь. Где-то он слушал, по-следопытски сидя в неосвещенном углу трактира, где-то, наоборот, при ярком дневном свете многозначительно демонстрировал не одну серебряную монету, а пять. Где-то шел следом за буддийскими паломниками, где-то помогал прогнать бандитов из деревни, где-то говорил по-английски, где-то по-французски, а где-то на языке земли.

Так или иначе, его никуда не пускали без боя. Он был вынужден постоянно применять способности, о которых уже знал, но старался не использовать их, обучаясь тому, чего еще не умел. Он давно участвовал в боях без правил, и если бы не они, неизвестно, чем кончились бы его приключения в Святом Валенте. Но ведь находиться в Поднебесной и не научиться ее искусству «пустой руки»[36]было бы странно. Поэтому он учился и пустой руке, и руке, отягощенной оружием. И понимал, учась и наблюдая, что многое умеет сам по себе. Откуда? «Тебя научил отец», – сказал ему Братец Мо, бывший ихэтуань, перед тем как испустить дух. Молодой человек по инерции пожал плечами, вытер клинок, забрал уБратца уже ненужный ему английский палаш и двинулся дальше. Отец? Какой отец? Не отец Иоахим же, правда?

В движении, ночами, иногда посреди белого дня и какой-нибудь площади накатывали на него пустота и тьма, спускалось черное облако, и кто-то осторожно касался его лба, но у него всегда были силы на то, чтобы не позволять дотрагиваться до себя, если он этого не хотел, и рука пропадала. Потом он видел во тьме город – выморочный, несусветный, как бесконечный поток больного сознания, объятого лихорадочным пламенем.

Гром над городом, мощенном то здесь, то там стеклянными полусферами, грохотал: «Рэтлскар!», «Рэтлскар!», и в этом звуке был стрекот погремушки на хвосте рептилии, скрежет ножа, оставляющего рваные, незаживающие шрамы. Был в нем отдаленный перезвон шутовского бубенца, плач младенца и стук травяных каблуков. Во сне совершенно понятно: Рэтлскар – остров и город. Город занимает остров до самого края, до окружающей его Горькой воды, кое-где отделенной от суши скалами. В этих местах городу не нужны стены, потому что скалы непреодолимы для человека, для горной свиньи, для крысы и даже для птицы. Впрочем, горных свиней, – отмечал посторонний комментатор, сопровождавший сон с пугающей систематичностью, – на острове не осталось – шкура их нежна, как животик младенца, а из копытцев делают лучшие рукоятки для ножей. Да и остальная тушка идет в дело; в общем, не было у горных свиней ни одного шанса пересечь скалы Мастго ни туда, ни обратно.

Остров, скалы, воды и стены. Рэтлскар отделен от вод древними стенами, построенными в едва памятные времена неведомыми тёсарями и пильщиками, соединителями и бурильщиками. Бурильщики необходимы: без них рыбохоты города не вышли бы в воду, а как же без этого? Пускай Рэтлскар богат травой, скалами и камнями, а когда-то – горными свиньями и лесными мохнарями, но мало в нем земли под огороды и посевы, и вообще земли мало – пришлось прирастать лесными вырубками, поворотными огнями и арбалетами. Все это извело на острове леса, а вместе с ними мохнарей, прочую вольную живность и съедобные деревянные ягоды. Тогда бурильщики и стали строить рыбохотам ходы для свернутых плотов, плавательных пузырей и травяных сеток с уловом. В воды рыбохотов уходит больше, чем возвращается, а вырастить рыбохота непросто: слишком многое он должен знать. Как пройти ходом, как выйти в воды, разложить плот, победить рыбу, вернуться с правильным уловом и что сказать страже. Ходы порой рождают ужас, напускают его на людей. Никто в смиренном товариществе рыбохотов не знает, что именно интересует ужас, – улов или сами они (обычно просторные и мягкие люди – каждый рад похитить такого и съесть в укромном местечке под стеной), но дело есть дело. Рыбохоты пропадали, еды не становилось больше.

Жителям пока хватает еды, а больше всего их радует крепость стен Рэтлскара – гладких рыжевато-коричневых стен, оттеняющих цвет деревьев. В городе на острове остались деревья. Надо же где-то гнездиться птицам и куда-то привязывать ленточки, чтобы Жуки позволяли рыбохотам возвращаться, а ужас не подходил ближе ходов. Ленточки часто помогают, но никто не знает, какая поможет, а какая нет, и каждый старается завязать побольше.

Сезон на острове всегда один – фол. Жителям известно из Кодекса, что сезонов бывает и больше: например, сев, сбор, снег и цвет, но все эти суетливые перемены остались в прошлом, где не было стен, ходов, были свиньи и леса, а Военачальник только заложил город на острове. Сейчас же сезон стал один – иногда идет дождь, иногда гремит буря, но всегда падают желтые листья, а потом появляются новые. Сразу желтые и иногда красные, то ли прядями, то ли кровавыми разрезами в желтизне. А может быть, это ленточки?

Он видит этот город на острове и хочет разрушить его, срубить под корень, как… нелепый куст, который уничтожил накануне. Во сне он дает зарок никогда больше не видеть омерзительный остров, а если увидит – уничтожить его. Или никогда больше не спать, чтобы не видеть его никогда, никогда, и он слышит музыку. Кто-то снова касается его, и он опять сбрасывает руку, кто-то кричит и выбегает, и это хорошо, потому что иначе «кто-то» мог бы пострадать. Как можно это слушать? Он смотрит на мир глазами человека, который, наверное, на полвека старше его нынешнего, пятнадцатилетнего. У него такие же реакции, и он так же не выносит, когда врут. Спящий осторожно, стараясь не рассердить этого взрослого, старшего человека, проверяет одной рукой другую, затем тихонько касается левой скулы под глазом и – совсем тайком – его волос. Осмотр убеждает его в чем-то, во сне он кивает удовлетворенно и снова, в агонии, как будто втиснутый в объятия усаженной шипами железной девы, хватается за себя – за голову. Рядом кто-то врет. Кто-то… глаза заливает кровь, и плохо видно. Это снова город – другой, но и здесь есть вода, мало, всего лишь река, довольно широкая и холодная. Это какой-то мальчишка, ему лет двадцать (мне пятнадцать, пытается изо всех сил напомнить себе спящий, мне самому еще пятнадцать), и в ушах у него как будто затычки с музыкой, а мальчишка не слышит, как музыка врет, врет бесконечно и бесстыдно. Если он, с кровью в глазах и пульсирующим разрезом на скуле, не прекратит ее, она разрушит не только его, но и все… совсем все.

Сначала он хотел сбросить его в реку, но потом просто уничтожил музыку, а парень убежал.