понятие «киборг», или «номадической субъективности» и чью принципиальную несводимость к одной-единственной стабильной идентичности (когда в основе политической субъективности лежит, по словам Джудит Батлер, негативное основание), идентифицировать невозможно. Невозможность традиционной, относящейся к временам царизма, украинской женской субъективности классик советской украинской литературы Павло Тычина выразил в стихотворении «Письмо поэту» (1920):

Я комуністка, ходжу в чужому,

обрізала косу… [112]

Такой мы видим и Оксану – флотского комиссара в известной пьесе «Загибель ескадри» («Гибель эскадры») (1933) классика украинской советской литературы Александра Корнейчука. Кто такая Оксана, кем она была на берегу, до описываемых событий, мы не знаем – в пьесе Корнейчука об этом ничего не говорится. Здесь, на корабле, окруженная толпой матросов, готовых каждую минуту ее растерзать, она олицетворяет собой жест отказа от всего того, что традиционно относилось в украинской культуре к образу «женского». К традиционно понимаемому женскому в пьесе Корнейчука апеллируют контрреволюционеры – офицеры, мичманы, командоры-самостийники: пока матросский комитет организует митинги, выявляет и расстреливает провокаторов, офицеры в кают-компании предаются мечтам о женской любви и поют под гитару любовные романсы. С этой символикой женского Оксана не имеет ничего общего. Возможно, её номадизм и позволяет в конечном итоге именно ей, единственной женщине среди мужского по составу матросского комитета совершить наиболее радикальное, ведущее к кульминации сюжета действие – сразу же принять правоту абсурдного с точки зрения мужчин-матросов приказа из Центра – потопить эскадру.

Когда женщины западной Украины, входившей в состав буржуазной Польши, выстраивавшие свою идентичность в соответствии с традиционным каноном женского, впервые увидели движущиеся с востока номадические потоки советских украинских женщин после оккупации их советскими войсками в 1939 году, они испытали идентификационный шок, столкнувшись с этой радикально трансформированной формой женского, в которой, говоря словами Ивана Ле, «преодолено традиционное и унижающее деление человечества на «мужской пол» и «женский пол»». Поэтому, когда деятельницам «Союза украинок» пришлось идти на советский женский митинг, они, по их воспоминаниям, испытали невероятное потрясение от «пролетарского вида» советских украинок и «страшно перепугались», ощутив свою неготовность пережить подобную трансформацию, нарушающую их буржуазную идентитарную логику, в соответствии с которой были сформированы их представления о женской идентичности: «Неужели и мы станем такими… Ни в руках, ни в манере говорить, ни в лице – ничего привлекательно женского…».[113]

Возможно, активистки западноукраинских женских общественных организаций не могли оценить антипатриархатный вызов советских украинских женщин и увидеть новое качество женской субъективности, к которой не применимы параметры женского, устанавливаемые в традиционной культуре, так как они не идентифицировали себя как феминистки и, в отличие от советских украинских женщин, мыслили в терминах дискурса традиционного национализма.[114] А поскольку в идеологии национализма женское партикулярное определяется исключительно через понятие нации, или, в терминах Ниры Юваль-Дейвис, является «натурализованным символом нации», то и западноукраинские женщины, как доказывает современная украинская писательница Мария Матиос в сборнике рассказов Нация, каждая «по-своему пытается спасти, отвоевать свой род, свою нацию, свою землю, себя у чужаков».[115] В этом контексте в романе показано множество сцен насилия в отношение женщин – например, когда советские военные казнят молодую Анну Зозулю, выставив ее голое тело на всеобщее обозрение посреди села, чтобы другим неповадно было сражаться против них; когда связная провода Украинской повстанческой Армии Корнелия сидит много дней без еды и воды в лесу в яме, спасаясь от советских захватчиков; когда беременную истекающую кровью Юрьяну, у которой умерло

12 детей, советские военные не хотят брать в машину, чтобы отвезти в город в больницу, потому что у нее «муж в лесу»; когда молодые влюбленные Марийка и Остапчик подрывают себя гранатой, чтобы не даться в руки советским врагам (при этом Марийка беременна) и т.д. и т.п. Пренебрежительные слова «эти», «не наши» (имея в виду советских) выделены по тексту всего романа курсивом.

Таким образом, роман Марии Матиос – гимн гордым украинским женщинам, которые, в отличие от украинской литературной традиции, представляют собой не тип шевченковской Катерины, пассивно отдавшейся «москалю» и страдающей от этого, но новый тип активизма женского – сражающейся (за национальную независимость) женщины. По словам современного критика, для женщин «даже смерть для нации – это земной рай, а для тех, кто не осознает, что принадлежит нации, результатом является обманутая жизнь».[116]

В то же время основным парадоксом, косвенно подтверждаемом во всех без исключения женских историях романа, оказывается старый структурный парадокс, когда трагическим следствием структуры «нация больше, чем мы сами» для женщин оказывается разбитая жизнь: обычные антропологические мужчины в романе, хотя и задействованы в пафосной национальной борьбе, никогда «не дотягивают» до той высоты чувств и страстей, на которой находится женское национальное, в результате обнаруживающее себя вне рамок дискурса антропоцентризма, а поэтому – в ситуации невозможности гетеросексуальной копулярности. Метафора женской внекопулярности, по горькой иронии, воплощена в буквальном виде в рассказе Матиос из сборника Нация «Просили тато-мамо…» в образе связной провода УПА Корнелии (которая сама говорит о себе, что «большей фанатки, чем я, в то время в нашем проводе уже и не было»[117]), после счастливой ночи любви в лесу с соратником по борьбе буквально обнаружившей себя в абсолютном одиночестве.

И действительно, парадоксом рассказа «Просили тато-мамо…» оказывается не только то, что женщина-связная отряда УПА Корнелия настолько поглощена идеей борьбы за нацию, что, любя одного из героев рассказа (Коляя, храбро сжегшего в запертой им хате двух советских «вчителек»), не может позволить себе никакой личной жизни и личных чувств, жертвуя своей личной жизнью ради борьбы за нацию, но то, что когда в безвыходном, перед угрозой смерти положении в лесу среди врагов она наконец-то позволяет себе (в конспиративном наряде подружки невесты) провести ночь с любимым, она тем не менее по-прежнему остается для соратников-мужчин недосягаемым (за счет любви к Нации) субъектом «больше, чем он есть» – вплоть до того, что мужчины-соратники, в том числе и возлюбленный Коляй, позорно предают ее в лесу, оставляя, как уже было сказано, утром одну, исчезнув из ее жизни навсегда. Кажется, эти соратники-мужчины, одного из которых она, запрещая себе, столь долго любила – просто трусы, которые ничего не сказав, утром, пока она спала, бросили ее. Однако на самом деле за их бегством скрывается тот парадоксальный факт, что ординарный (мужской) субъект не может вынести своей антропологической ординарной любви к (женскому) неантропологическому субъекту «больше, чем она есть». И в этом смысле бегство мужчин из леса – это не предательство Корнелии как «просто женщины», а напротив, свидетельство антропологически невыносимой,