трагической и неразделенной любви к женщине как к неантропологическому киборг-символу, то есть как к женщине-Нации, которая для мужчин является киборг-женщиной в их системе национальных ценностей.

В этой ситуации дислокации субъективности украинских женщин советского периода, когда, на первый взгляд, они делятся на два противоположных политических лагеря – советский и антисоветский – на уровне аффективного опыта обнаруживается динамическое единство, объединяющее неидентитарную женскую субъективность, бросающую вызов идентитарным стратегиям женской субъективации, которую традиционный женский субъект просто не может переносить, будучи неспособным выжить в этом потоке становления.[118]

Это трансформативная, подвижная жидкая структура номадической женской киборг-субъективности, способная мутировать, принимать любые формы и состояния в том числе «бытие в становлении».

В современной феминисткой теории такая высокая степень трансформативности и неидентитарности женской субъективности характеризуется как состояние постчеловеческого – трансгуманистической формы жизни, осуществляющейся в феминизированном будущем, в котором идентичность – «не более чем обуза» вследствие ее неустанной склонности к мимикрии (Люс Иригарэ) и в котором «квир-культура соединяется с постчеловеческой сексуальностью, безразличной к нормам морали» (Сэди Плант).[119] Ведущей феминистской стратегией в постчеловеческой или трансчеловеческой ситуации становится киборг-феминизм, связывающий преобразующий потенциал феминистских политик с освобождающими возможностями неантропологического пространства, провозглашающего конец эпохи картезианского «я» как уникальной мыслящей субстанции (служащей инструментом хватки патриархатного закона) и открывающего возможность множественных сексуальных и социальных идентичностей и стимулирующего изобретение новых социальных практик равенства и совместности.[120]

Феминистский субъект мыслится в теории киборг-феминизма по аналогии с фигурой киборга – полу-органического, полу-кибернетического феминистского гибрида (Дона Харауэй),[121] функционирующего как «новый вид целостности», как «подвижный альянс», реализующий «способность конструировать свою собственную свободу, любовь, собственные желания, переизобретать их, киборгизировать».[122] Киборг-феминистки призывают к новому – «безответственному феминизму», утверждающего случайность категории женского и множественность женских опытов. Цель этого нового феминизма – не становление субъектом, но становление монстром, вирусом, животным, слизью, аватаром. Как заявила Донна Харуэй: «Я скорее буду киборгом, чем богиней».[123]

Если обратиться в этом контексте к опыту СССР, обнаруживается, что идентификационные стратегии трансгуманистического и постчеловеческого эффективнее всего реализовывали представители так называемой номенклатуры – функционерки партии, комсомола, деятельницы советской науки и культуры и т.д., идентичность которых парадоксальным образом являлась наиболее текучей, антиэссенциалистской и готовой к перформативным кибог-трансформациям.[124]В результате в постсоветский период именно они – представители советской партийной номенклатуры и различные партийные/комсомольские активисты/ки оказались самыми успешными и самыми антисоветскими (например, украинская советская филолог-коммунистка, легко ставшая радикальной националисткой Ирина Фарион, или писательница-коммунистка Оксана Забужко, легко пережившая такую же, как Фарион, постантропологическую трансформацию), проявив себя настоящими неантропологическими киборгами, с легкостью трансформировавшимися из состояния советскости в состояние антисоветскости и не переживающими эту трансформацию как кризис субъектности, ставший мучительным испытанием для большинства антропологически ориентированного украинского населения.

Рената Салецл, анализируя ситуацию трансформации представителей партноменклатуры в антикоммунистов в 90-ые на примере постсоциалистической Югославии, обнаруживает следующий парадокс: обычно считается, что коммунисты – интернационалисты, а националисты – это антикоммунисты.[125] Но Оксана Забужко, например, не видит и никогда не видела здесь никакого парадокса, проблемного для логики традиционного женского антропоцентризма. Как свидетельствует её стихотворение «Поступление в комсомол»[126], субъективность комсомолки, или, в её терминах, в «комсомольскую зрелость», она понимает именно как готовность женского субъекта к радикальным изменениям, радикальному трансформизму (тема постантропологического украинского «изменения», «обновления» как характеристики комсомольской субъективности – ведущая в стихотворении), интенсивность которого является фатальной для традиционного антропологического субъекта и который, как показывает последующее превращение советской поэтессы в антисоветскую националистическую, ей дается без травматических усилий и репрессивного измерения вины естественным образом, подобно тому, как в «Терминаторе» Джеймса Кэмерона киборгу последнего поколения Т-1000 легко удается трансформация из кристаллического состояния в жидкое и наоборот.

Можем ли мы в этом контексте также определить современный национализм как киборг-национализм? Те. национализм неклассический, трансформативный, субъектами которого являются технологии (прежде всего политические), а не «люди», а оппозици-ональная логика заменяется системой «киборг-логических становлений» – практикой «плетения сетей» и установления «межвидовых товариществ», в которых «радушно приветствуют абсурдные союзы и дают пристанище вне-социальному»?[127] Не в этом ли направлении движется сегодня украинский национализм, как продемонстрировал марш националистов в честь 110 летия Банд еры 1 января 2019 года в Киеве, в ходе которого националисты «Нацкорпуса» стремились продемонстрировать свою открытость стратегиям трансформизма, новым союзам и межвидовым товариществам: «Видимо, националисты решили отойти от имиджа угрюмых почитателей ОУН и переводят этот процесс в шутку. Во главе колонны, кроме «аниматоров» еще и снеговики. … Участники шествия уже раздают небольшие подарки детям, которые встречаются им на улице».[128]

Глава 3

Микстура дискурсов национализма и «коммунизма», или о специфике и формах наслаждения «национальных коммунистов»

Гегемонная борьба в ходе реализации проекта «демократия как национализм» в Украине в 90-ые

Политические практики украинской нации-государства после 1991 года стали продуктом борьбы нескольких политических дискурсов в ходе реализации украинского постсоветского политического проекта «демократии как национализма»,[129] ключевую роль в которой сыграла микстура дискурса национализма и дискурса, определяемого в терминах западной советологии и посткоммунистических исследований как дискурс «коммунизма». Политическая эффективность нового украинского политического воображаемого, в котором пустое означающее (советского) «народа» было заменено пустым означающим «нация», стала возможной в результате гегемонией борьбы следующих дискурсов: 1) дискурса национализма, легализованного в ходе краха советского режима и распада СССР, и артикулируемого партиями а) так называемых национал-демократов (Народный Рух Украины (НРУ или «Рух»), б) ультраправых националистов (Конгресс украинских Националистов (КУН) и Украинская Национальная Ассамблея – Украинская Национальная Самооборона (УНА-УНСО) и 2) дискурса Коммунистической партии Украины, инициированной представителями среднего звена советской партноменклатуры под лидерством Петра Симоненко. Однако наиболее успешной в этот период оказалась микстура дискурсов национализма и номенклатурного коммунизма, сформированная под патронажем бывшего члена ЦК КПСС и председателя Верховной рады УССР Леонида Кравчука, в результате ставшего первым президентом постсоветской Украины (1991-1994), а затем – Леонида Кучмы, ставшего вторым украинским постсоветским президентом (1994-2004).

Как возникает микстура дискурсов национализма и коммунизма, как она действует и почему становится успешной в конструировании и интерпеллировании субъектов и становится гегемонным дискурсом, оказывающим идеологическую поддержку процессам создания украинского национального государства? По определению Норваль, дискурс может быть назван гегемонным, если он способен устанавливать горизонт легитимности: что может быть публично высказано и сделано, а что нет, какое положение может быть принято в качестве законного, а какое нет, какие действия могут быть осуществлены, а какие нет и т.п.[130] В результате устанавливается согласие по поводу отношений доминации, которая признается справедливой и оправданной. При