– Не притворяйся, мамуля, что не понимаешь! Я думаю,еще дня два – и он сделает тебе предложение. Только не вздумай ему отказать!

– Да ты с ума сошла! Мы едва знакомы!

– Подумаешь, велика важность! Но имей в виду – в твоемвозрасте лучше тебе не найти!

– А я и не ищу! Меньше всего на свете хотела бы выйтизамуж! Нет, я слишком ценю свою свободу! Я не могу без ужаса думать о том, чтоу меня в квартире поселится какой-то мужик, которого надо будет кормить,обстирывать… Брр! Я терпеть не могу Ахмадулину, но одну ее строчку – «…иощутить сиротство как блаженство» – принимаю полностью!

– Мамуля, но я же видела, что он тебе жутко нравится!

– Нравится, не спорю. Но одно дело роман и совсемдругое – брак. Нет, доченька, этого ты от меня не жди.

– Ну и зря. Такие на дороге не валяются.

– Ладно, детка, давай-ка помоем посуду и ляжем спать.Завтра надо встать очень рано.

На другой день мы спозаранок заехали за Любой и помчалисьтуда, где останавливаются экскурсионные автобусы. По дороге Люба сказала:

– Кирюшка, гляди, видишь эту белую кучу? Это снег! Сюдаего регулярно привозят с гор, чтобы ребятишки имели представление, что такоеснег! Здорово, правда?

– Не то слово! Ага, ты, значит, вполне способнанаходить и что-то хорошее в здешней жизни?

– Способна, способна, а все равно хочу домой, воттолько дома там уже нету.

На путевках было написано: «Сбор группы у дерева». Когда мыподъехали к станции, выяснилось, что деревьев там более чем достаточно.

– Ничего не скажешь, хорошенькое обозначеньице, –проворчала Люба.

– Да ладно, тетя Люба, сейчас вмиг разберемся. –Даша выскочила из машины и, ничуть не стесняясь, громко крикнула: – Эй, гдездесь автобус Марины Воробьевой?

Мне уже успели объяснить, что два самых крупныхэкскурсионных бюро принадлежат двум Маринам – Марине Фельдман и МаринеВоробьевой. У каждой есть свои приверженцы, и их отношения немного смахивают наотношения поклонниц Лемешева и Козловского.

К Дашке немедленно подскочил какой-то парень, стал что-тообъяснять, и видно было, что он уже готов на все. Я с гордостью наблюдала засвоей красивой и вполне раскованной дочерью. Ну и отлично, такая не пропадет!

– Кирка, – словно бы угадала мои мыслиЛюба, – а мы ведь такими не были. Какие-то зажатые мы были, правда?

– Правда, и слава Богу, что они другие. Так куда легчежить!

– Тетки, вылезайте, нашла я ваш автобус – шикарный,мерседесовский, с кондиционером!

– Кирка, ты не обидишься, если я чуток посплю? Для меняв такую рань вставать – хуже смерти.

– Да спи себе, Любаша, сколько влезет! А я буду в окносмотреть.

Любка и в самом деле уже через минуту спала крепким сном. Ая не столько любовалась видами Израиля, сколько вспоминала вчерашний вечер.Этот Котя мне определенно нравится. Подумать только, мы виделись всего двараза, а ощущение такое, будто Бог весть как давно знакомы! Это дорогого стоит.А как он целуется! При одном только воспоминании в дрожь бросает! Куда этогодится! Еду в Иерусалим, а мысли какие-то грешные. Это, наверное, оттого, чтоя воспитывалась атеисткой и довольно долго жила в Безбожном переулке.

– Циля! У тибе юбка задралась! – раздался вдругчей-то пронзительный голос.

– А? Что? – обалдело вскинулась сонная Любка.

– Спи себе, у какой-то Цили юбка задралась.

– Нет, ты скажи, почему это здесь евреи так орут?

– Вероятно, потому, что в других местах им приходитсяпомалкивать. Их можно понять.

– Расфилософствовалась!

– Любаня, не ворчи. Спи лучше.

– Да нет, тут разве поспишь! Кирка, признайся, тывлюблена?

– С чего ты взяла?

– А то я тебя не знаю – вон глаза какие мечтательные.Ну и кто на сей раз?

– Да нет, пока еще говорить не о чем, всего-то полторараза видались.

– И ты уехала?

– Никуда я не уехала, он тут.

– Иди ты! – восхитилась Люба. – Ну, Кирка, тыдаешь! Уже здесь успела подцепить?

– В самолете.

– Ага, как в песенке, «Любите на лету!».

– Вот-вот!

– Кирка, я серьезно спрашиваю!

– А я не могу серьезно отвечать!

Между тем мы подъезжали к Иерусалиму.

Экскурсоводша, маленькая, очень бойкая женщина, повеларассказ о городе, о кварталах, которыми мы ехали. Здесь жили немецкие евреи,успевшие уехать в самом начале тридцатых годов. Они смогли вывезти немалыесредства, построили здесь добротные дома, очень похожие на немецкие виллы.

А дальше начались чудеса, и я забыла обо всем на свете.«Иерусалим – город трех религий» – так называлась наша экскурсия. Дивный,белый, экзотический город, в жарком воздухе которого так естественно звучатимена Ирода, Каиффы – вот здесь жил Ирод, а вот там Каиффа! Когда же мы попалив узкую каменную улочку, сплошь занятую лавчонками, торгующими всякойтуристской дребеденью, и наша экскурсоводша Людмила сказала, что это и есть ВиаДолороса, то есть Скорбный путь, меня охватило какое-то никогда доселе неиспытанное волнение, нараставшее с каждой минутой. Потом был храм ГробаГосподня, но об этом ничего не могу рассказать – только комок в горле и строчкиПастернака: «…все яблоки, все золотые шары» – и еще: «Я в гроб сойду и в третийдень восстану…»

Когда мы добрались до Стены Плача, я уже вполне пришла всебя. Чтобы попасть к Стене, надо пройти контроль не менее строгий, чем ваэропорту: с металлоискателем, с раскрыванием сумочек. Никакой записки я,конечно, не заготовила, а потому, протолкавшись к Стене, просто прижала к нейладонь и подумала: пусть у Дашки все будет хорошо.

Людмила предоставила группе возможность двадцать минутпогулять и, так сказать, «оправиться». Оправившись, мы с Любкой отошли всторонку покурить. Курила, впрочем, одна Любка.

– Кирка, да ты на ходу подметки режешь, что это с тобойна старости лет?

– Ты о чем?

– А ты не заметила, как тут один дядечка просто глаз стебя не сводит?

– Где, какой?

– Сейчас я его не вижу. Он из нашей группы, довольнопожилой, но интересный.

– Пожилой! Мы и сами с тобой уже пожилые!

– Ничего подобного, мы еще хоть куда!

Приехав в Израиль, Любка пережила уже три бурных романа.

– Если хочешь знать, мы еще только вступаем в возрастэлегантности, – заявила Люба.

– Ты мне напоминаешь одну мамину приятельницу. Когдамне было года тридцать два, я ей сказала, что уже вступила в бальзаковскийвозраст, так она на меня просто накричала, теперь, мол, все изменилось, и этоона в бальзаковском возрасте, а ей было лет шестьдесят пять.