— Дывы! То не актор, що грав Будулая?

— Ни, просто схожий. Молодый ще.

— То воны ж грымуються!

Боясь расспросов, я стал старательно вжиматься в ограду.

— Хлопчык, любыш семки? На! — торговка протянула мне газетный кулечек с жареными семечками.

— Спасибо, спасибо, у меня денег нет.

— Та я не за гроши. То я тебя прыгощаю.

Стоян в это время уже спешил назад.

— Давай за мной на ту сторону платформы!

— Дядько! — игриво окликнула его торговкина дочка. — Вы часом нэ з кино? Ми тут гадаемо, чи вы сын Будулая, чи може онук?

— Внук, внук, только не Будулая, а Карая.

И мы помчались в обратную сторону. Но только у меня от смеха сбилось дыхание, и я начал отставать. Стоян, чертыхнувшись, велел мне “не хрюкать” и не терять его из виду.

А дело в том, что когда я был маленьким, он сам же читал мне книгу о пограничном псе Карае. Потом было продолжение — “Сын Карая”, которое я прочел уже самостоятельно. Но и этими героическими историями я не начитался и замучил Стояна просьбами принести мне новое продолжение: “Внук Карая”. И сколько он не убеждал меня, что такой книги нет, я не успокаивался. Потом топнул ногой и сказал:

— Так сядь и напиши!

На другой стороне насыпи были ряды, где продавали мед. Среди продавцов было много мужчин. Увидев носатого седого старика в каком-то театральном брыле, Стоян остановился, как вкопанный, и закричал:

— Хома! Хома!

Тот встрепенулся.

— О Стоянэ, сынку! Яким витром занэсло тебэ сюди, волоцюга?

А цэ хто з тобою? Давай-но його сюды!

Он перегнулся через прилавок и подхватил меня под руки узловатыми, как корни, пальцами.

— Пид мыкитки його! Пид мыкитки! — хохотали тетки.

Не успел я оглянуться, как очутился среди мешков, корзин и липких бидонов.

— Очи твои, цыганськи, клятый булгар, а тильки дуже воно билявэ та тэндитнэ.

То твий хлопець чы ни?

— Мой, мой. Наполовину!

— А на другу?

— Романа Ильича.

— А-а-а, прохвесора!

— Слушай, Хома, отойдем. Есть разговор.

— Тетяна! Прогощуй малого мэдом. Я зараз.

Каким только медом не угощала меня тетка Татьяна и ее не то односельчане, не то родичи. У меня уже все слиплось внутри от этого угощения, а Стояна и деда Хомы все еще не было.

Наконец, они объявились. Веселые. Нос у деда стал еще больше и покраснел. В руках Стояна была наша необъятная кошелка, откуда торчали горлышки каких-то бутылей, закупоренных кукурузными початками. Они расцеловались.

— Петко прыйиде до Риздва, йому и виддасы гроши. Прохвесору перекажэш прывит и запрошэння до Водяной. З Юрком. И з тобою, звисно. И скажи: медовуха справжня, на бджолыний заквасци. А я, разумиеш, зрадив, що Юрко — то твий хлопець, не впизнав малого. До рэчи, Петко вже на онукив чэкас, а ты…

Тетяно, сходи до дивчат, нехай збэруть йому до борщу, и сальце визьмы у Мыколы, та з проростю, як Стоян любить.

Мы вернулись к ужину, нагруженные, как верблюды.

Отец открыл дверь, не сказал ни слова и ушел в кабинет дяди Мити.

Записка по-прежнему лежала на кухонном столе. Я прочитал: “Колдерари ушли на промысел”.

— Ну вот, сказал я. — Доигрались в цыган. Теперь “будет нам и белка, будет и свисток”.

— Помолчи! — неожиданно резко сказал Стоян и пошел за отцом.

Я тоже вышел из кухни, плотно прикрыв за собой дверь, как будто там, в сумке, находились не продукты, а бомба замедленного действия.

— Неужели ты допускаешь, что таким дурацким розыгрышем задержишь меня здесь хотя бы на один лишний день! — донеслось из кабинета.

Я прошмыгнул на балкон и уютно устроился в кресле, где, судя по всему, отец старательно изучал “Советы молодым хозяйкам” госпожи Молоховец.

И надо же, отец и Стоян вдруг решили в качестве исповедальни использовать спальню. Кто-то, вероятно Стоян, рухнул на кровать возле самого окна, в полуметре от меня!

— Когда ты отказался ехать с нами, ты уже знал? — услыхал я.

— Не все. Мишке сообщили, что там ЧП. Но я сразу почувствовал — с Асей!

— И ты ничего мне не сказал?!

— Я бы и сейчас не грузил тебя всем этим. Просто ты меня достал! Что не скажешь — у тебя на все одна реплика: “В Москву! В Москву”. Прямо “Три сестры” Виктюка!

— Стоян, как ты говоришь!!!

— Боже мой, я еще должен следовать правилам изящной словесности! Юрки-то — нет! И потом ты что, думаешь, он в школе изъясняется языком Державина?

— Оставь, сейчас мы не это обсуждаем, и все же пощади мои уши. Кроме

того, пьеса все-таки не Виктюка.

Молчание.

— Не сердись, Стойко, рассказывай.

— Он уговорил ее оставить группу и идти через пороги вдвоем. Спасатели нашли их через два дня. У этого идиота была сломана пара ребер и морда побита о камни.

А у Аси…

Ты знаешь, где мы с Мишкой ее перехватили? В местной больничке. Готовили к ампутации обеих ног. Мы договорились с военными… Завидов бился в истерике и настаивал, чтобы делали операцию на месте.

— Почему?

— Он боялся, мы ее не довезем.

— А ты?

— Я об этом не думал.

— А если бы не довезли?

— Его бы судили… вместе с нами. А живая Ася, даже без ног, взяла бы вину на себя. Но, вообще, лучше всех держалась Аська!

У нее хватило сил сказать: “Мальчики — к Бурденко”, и только после этого она отключилась.

По улице то и дело проезжали машины, скапливаясь у светофора на углу. Оттого я слышал не все. Но и того, что услышал, было достаточно, что бы любой из них свернул мне шею за непотребное любопытство. И разбираться не станут, как я очутился у них под окнами.

— Знаешь, о чем она попросила, когда пришла в себя и поняла, что ноги при ней? “Морикразу” достать.

— Что это?

— Новый препарат, чтобы на морде у него не остались рубцы.

— Она будет ходить?

— Будет. Годик на костылях, а потом с палочкой, потом без палочки.

Они замолчали. Только кровать под Стояном заскрипела.

— Послушай, Стойко, может это покажется тебе банальным… если не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним.

— Как можно изменить отношение к тому, что ты… теряешь человека?!

— Ася жива и будет ходить! Безразлично с кем и где! Ася бу-дет!

Если бы мне сказали сейчас, что Машка есть… Где-то там, не со мной, но

жива… Понимаешь? Хотя мне ее никто не заменит!

– “Пой, ласточка, пой!” Попробовал бы я в свое время предложить тебе

“изменить отношение!”

— Хорошо, что удержался! Но я-то не двадцатилетний