— Ты так кричал, что у лифта было слышно! Что, Юра, что случилось?

Он говорил и осторожно разматывал бинт. Я приподнялся на локте, ступню дергало.

— Чем поранился?

— На гвоздь напоролся.

Слипшийся от засохшей крови бинт перестал раскручиваться.

Отец вышел из комнаты и быстро вернулся с клеенкой и бутылочкой перекиси.

— Чем-нибудь смазывал?

— Перекисью.

— Хорошо. Теперь потерпи, я размочу и сниму повязку.

Ступня без бинта оказалась опухшей с багровым синяком у пальцев. Отец приложил к ране бинт, густо смазанный какой-то гадостью от доктора Дагмарова, и опять перевязал ногу. Потом принес мне чаю, выключил свет, но уходить не стал, а устроился в кресле у кровати.

— Спи.

Утром отец разбудил меня и велел одеться.

— Сможешь идти?

— А если нет? — неожиданно для себя развязно произнес я.

— Тогда попробуешь опираться на дедушкину палку, — невозмутимо ответил папа.

В конце концов выяснилось: единственное, что я могу, — это допрыгать на здоровой ноге до прихожей и натянуть куртку.

Тогда, ни слова не говоря, отец подхватил меня на руки, вынес на улицу, остановил частника и привез в больницу. Там мне наложили новую повязку и вкатили укол под лопатку.

Да, еще фотографию скелетную сделали! Жуть! Костлявая нога голода!

Дома я весь день валялся на кровати — бритый, перебинтованный и совершенно несчастный.

Доктор Дагмаров приехал на следующий день. Этот провел настоящее дознание и осмотрел не только ногу, но и велосипед.

— Нашел себе новое развлечение! — гремел он. — Ноги гвоздями протыкать! Сектант несчастный! И такая стойкость духа! Молча помирал в моем грязном носке!

— Я чистый взял!

— Молчи! В любом случае, я его лишился! Не хватало, чтобы меня звали "Стоян — кровавый носок". Устроил тут бунт на корабле!

— Может, я на берег хочу списаться.

— Послушай, селявка, не буди во мне зверя… морского!

— Стойко, а котики свирепые?

— У тебя что, бред уже начался?!

— Ну, ты сам только что… ну, про зверя…

Доктор Дагмаров вдруг замолчал, погрустнел и раздумчиво сказал после паузы:

— Всеядны, но на десерт предпочитают исключительно наглых детенышей… Научный факт.

— "Исключительно предпочитают" или "исключительно наглых"? — спросил я невинным тоном и тут же был слегка придушен подушкой.

Вечером я тихо проползал через гостиную по пути из туалета. Дверь кабинета была приоткрыта.

— Я, собственно, не понимаю, что происходит именно потому, что, на мой взгляд, не происходит ни-че-го! Я не понимаю, за что он обижается на меня и почему меня избегает! Может он дуется из-за того, что я забыл, когда у его друга день рождения? Но ведь деньги на подарок я дал заранее? Или там случилось что-то, из-за чего он постригся, как арестант, а я этим не поинтересовался?

— Роман! Опомнись! Ты передо мной что ли оправдываешься или покаянную речь готовишь перед этим паршивцем.

— Да я сам с собой пытаюсь разобраться. Вот гвоздь! Неужели я такой изверг, что оставил бы его без помощи из-за старого велосипеда, гори он ясным пламенем! Простить себе не могу, что мальчишка до сих пор калечится на такой рухляди…

Знаешь, я таким злым домой возвращался, звонил Юрке днем раз пять, и никакого ответа. Если бы его крик не услышал, даже не посмотрел бы, как он там спит. Куртка висит на месте, чайник еще теплый — все нормально. Представляешь, довел бы ребенка до остеомиелита!

— Ну, профессор, нахватался ты от меня словечек! Небольшое воспаление, "нарывчик" — по-домашнему. Всего и делов-то. А вообще порадуйся, что поросячий паротит его уже позади. Отрок-то наш мужает. Почувствовал: потом от него пахнет. Так-то.

— Хорошо бы мужал без особых опасностей для здоровья.

— Его или твоего?

— Нашего.

— Такого не бывает. И учти — это самая ранняя стадия переходного возраста, так что наберись терпения.

— Наберешься тут на всех вас! Переходной возраст! У Юрки — подростковый, у тебя с твоими "девочками" — кризис тридцатилетних…

Стоян засмеялся:

— А у тебя самого — "опасные сороковые" с рефлексией сложных порядков. Сюжетец — то каков! "Взрослый сын молодого человека".

После этого послышались такие звуки, как если бы отец запустил в доктора Дагмарова диванной подушкой.

Потом начали опрокидываться стулья.

— Ладно! Ладно! Сдаюсь! — сдавленным голосом молил Стоян. — Профессор! Вы же не Дракула!

Я не удержался, просунул голову в дверь и сказал с интонацией миссионерской терпимости:

— Спокойной ночи.

Не успел я и шага сделать в направлении своего Логова, как в дверном проеме показались две встрепанные головы — одна над другой — и сказали дуэтом сакраментальную фразу:

— А ты, что здесь делаешь, а?!

И затем, уже на своей территории, я услыхал речитатив Стояна, с поправкой отца:

— "Минерал" запел…

— "пропел!"…

— "о чем-то"!

Когда уходят…

С того дня, как Стоян помог отцу доехать со мной из больницы домой, мы стали одной семьей. Ведь я еще тот фрукт был: почти год никому, кроме отца и Стояна, не давался. Так что, пока у отца не срослась рука, несчастный Стойко лишился всякой личной жизни.

Отец еще не был профессором, но докторскую диссертацию уже защитил и заведовал лабораторией в институте. Пока он выздоравливал, у нас в квартире побывали все его сотрудники, поодиночке и группами.

Я пугался гостей и, если дома был Стоян, влезал на него, как обезьяна на дерево.

С ним знакомились, а он отвечал, протягивая руку:

— Арина Родионовна…

— Арина Родионовна…

— Арина Родионовна… В медицинских кругах известен под псевдонимом "доктор Дагмаров".

Сейчас, когда у нас разворачиваются прения по поводу очереди в туалет или собственности на диванную подушку, Стоян вопит:

— И на это вредное насекомое я потратил лучшие годы своей жизни?!

На что я резонно отвечаю:

— Значит, такая была им цена, этим годам.

После чего обычно начинается баталия со швырянием подушек, беготней и опрокидыванием мебели.

Если отец дома, он терпит-терпит, а потом вылетает из кабинета и выставляет меня в мое "Логово".

— Ты можешь мне ответить, кто из вас взрослый, а, Стойко?!

— Только не я! — Стоян демонстративно укладывается на диван, скрестив руки. — Я — наивный младенец. Чудовище — он! "Младенец и чудовище"!

— "Красавица и чудовище!" — поправляю я, высунувшись из-за двери.

— Юрий! Прекрати ерничать! — грозно отзывается отец.

Я быстро захлопываю дверь.

За ней молчание. Кажется, занавес опустился.

Но тут дверь приоткрывается, стукнув меня по лбу, и влезает лохматая голова доктора Дагмарова:

— И совсем не то, чудовище, что с красавицей, а то, что "огло" и "лайа".

Дверь тихо и плотно вжимается в паз.

Я не берусь объяснить, почему два таких разных по возрасту и характеру человека, как мой отец