узнаваемую проекцию, в значительной степени согласующуюся с сегодняшними научными положениями о человеческой природе.

В результате продуктивного хода мысли, обеспечиваемого творческим процессом, утопические произведения прекрасно подтверждают высказывание А. Дж. Аргироса о том, что искусство для общества служит орудием выбора из возможных вариантов будущего [Argyros 1991]. В этом заключается важная адаптивная функция фантазии. Эстетическое чутье позволяет нам придумывать идеальное общество и существовать в нем без особых затрат на его фактическое строительство, не говоря уже о самом главном требовании – о том, чтобы провести там остаток жизни. Искусство позволяет нам не только представить себе, как будет выглядеть вымышленная ситуация, но и благодаря косвенному опыту, порождаемому художественной литературой, получить некоторое представление о том, как ситуация будет ощущаться. Таким образом, мы получаем более широкие основания для выбора нашего будущего.

При этом кажется, что будущее, какой бы его вариант ни был выбран, может быть достижимым. Как отмечали многие исследователи утопической фантастики, склонность размышлять о возможном и желательном будущем получила новую жизнь в эпоху Возрождения, а в последующие столетия ее укрепило стремительное развитие науки, техники и промышленности. Человечество достигло определенной степени господства над своей средой обитания, – по крайней мере, в наших силах ее изменить, хотя и не всегда к лучшему. Эта новая способность формировать собственное будущее теперь требовала серьезного внимания. В конце концов, попытки создать утопические общества делались не раз, но в небольших масштабах, обычно в форме отдельных коммун. В нескольких случаях они охватывали целые государства; а страны бывшего советского блока некогда стремились распространить свою утопическую систему на весь мир, пусть даже огнем и мечом. В связи с этим неудивительно, что в тот период утопические сюжеты ширились все более быстрыми темпами. В них отразилась наша растущая озабоченность будущим, которое мы на самом деле могли бы создать.

И все же утопия потерпела поражение, по крайней мере на данный момент. Коммунистическая угроза, некогда столь острая, а для некоторых из нас соблазнительная, теперь уходит в историю. После окончания холодной войны и масштабной дезинтеграции Восточной Европы трудно вспомнить, что люди когда-то считали это начинание выполнимым и, более того, благим. Между тем утопическая (или, точнее, эвтопическая) художественная литература была почти полностью вытеснена антиутопиями или дистопиями. После большевистской революции, повлекшей за собой основание Советского Союза, – а в других странах в результате технического прогресса, приведшего к современному положению дел, – сама жизнь заставила ополчиться на будущее, которое теперь казалось слишком возможным. Благодаря великим классическим антиутопиям, таким как «Мы», «О дивный новый мир» и «1984», а также множеству других произведений, мы побывали в будущем, которое в некоторых философских умствованиях могло представать желанным. Но теперь, получив от художественной литературы опыт синкретического мышления, мы почувствовали, что утопии непригодны для жизни человека. Эти тексты помогли нам сформировать наше будущее, ибо, несомненно, Замятин, Хаксли и особенно Оруэлл стремились укрепить наше сопротивление распространению коммунизма и прочих форм социальной инженерии. Например, прозвище Старший Брат сегодня часто используется в американском политическом жаргоне в значениях, имеющих мало общего с изначальным смыслом, который оно имело в «1984».

Чем объяснить этот ход событий, это разграничение между утопией и антиутопией и, наконец, общие проблемы утопической (и антиутопической) фантастики? Как ни странно, набор генетически направленных тенденций поведения, которые можно назвать человеческой природой, проливает яркий свет на все три вопроса. Хотя далее мы будем упоминать и другие утопические и антиутопические произведения, свою аргументацию мы будем строить в первую очередь на исчерпывающем анализе одного текста – «Мы» Замятина. Если мы желаем понять, каким образом искусство воздействует не только на повседневную жизнь, но и на пути, которыми может пойти наше эволюционное будущее, необходимо исследовать один подлинный образец во всей его полноте.

Прежде всего идеализированное будущее теперь может быть предметом обсуждения в том смысле, что мы можем активно в него вмешиваться. Именно такую ситуацию представлял Замятин, когда писал роман. В 1918 году сам Ленин признавался, что не видит, какую форму должно принять новое утопическое государство: очевидно, планы в то время еще не приняли твердых очертаний. Однако, как мы уже отмечали, Замятин каким-то образом сумел предугадать черты будущего Советского Союза, которые появились только впоследствии, такие как «война кухням» [Олеша 1974: 16] с помощью государственной системы общепита или изоляция от внешнего мира. Работа тайной «полиции мыслей», навязываемая государством пропаганда и попытки стандартизации личной жизни уже шли полным ходом. Написание «Мы», вероятно, было лучшим, что мог сделать автор-одиночка, чтобы повлиять на ход событий. Учитывая неизбежное соображение о том, что преимущества при отборе направляют внимание к явлениям, которые, во-первых, могут повлиять на нашу совокупную приспособленность и которыми, во-вторых, мы можем в некоторой степени управлять, можно ожидать, что между нашей эволюционировавшей природой и типичным кругом наших интересов существует достаточно тесная связь. Проще говоря, поскольку утопия теперь дает нам реальную возможность повлиять на свою судьбу, поскольку еще есть время что-то изменить в ее посулах или угрозах, этот жанр стал интересным. Это помогает объяснить, почему мы оказываем ему повышенное внимание, что, безусловно, относится к «Мы» Замятина, второму по изученности на Западе[7] русскому роману XX века [Cooke 1994а].

Концепция человеческой природы помогает нам также провести разграничение между утопией и антиутопией. В самом общем смысле, утопия успокаивает нас, изображая общества, которые, несмотря на относительно современную технику и/или социальную организацию, напоминают группы, в которых жили наши далекие предки, охотники-собиратели, – причем жили на протяжении тысячелетий, по сути весь период эволюционного становления, гораздо более длительный, чем время, которое прошло с момента появления письменности. К. Маркс, безусловно один из ведущих мыслителей-утопистов, говоря о стихийном коммунизме в первобытных обществах, по всей вероятности, имел в виду ранние племенные группы. В большинстве положительных изображений небольшая утопическая община часто насчитывает всего несколько тысяч, а то и сотен жителей и расположена в сельской местности – эти особенности позволяют нам чувствовать себя непринужденно, хотя охотники-собиратели жили гораздо более малочисленными группами, вероятно около 50 человек [Kelly 1995: 213, 258; Maryanski, Turner 1992: 78]. Общественная организация в утопии относительно стихийна; она порождает лишь ограниченные иерархии: здесь слишком мало народу, чтобы создавать более разветвленные властные структуры, да в них и нет необходимости. Согласно марксистским заповедям, как только будет достигнуто эгалитарное бесклассовое общество, государство «отомрет». Члены коммуны будут жить в относительной анархии, самостоятельно следить за порядком и добровольно делиться друг с другом ресурсами. Однако это напоминает не столько Единое Государство, сколько первобытных людей, которые у Замятина обитают за пределами Зеленой Стены. Выйдя за пределы