подходила к нему с точки зрения красоты. Взаимные отношения людей, отношения полов между людьми, животными как-то не замечались мной, скользили по моему сознанию, не задерживаясь в нем. Будучи уже взрослой, я не знала сущности брака, происхождения детей, и эти вопросы до странности меня никогда не интересовали.

Искусство, мысли об искусстве меня поглощали полностью. День, который я не работала, я считала пропащим днем, напрасно прожитым и бесследно прошедшим. После такого дня я казнила себя мысленно, меня терзала совесть, я не находила себе оправданий.

Во мне было точно два существа. Одно хотело жить, веселиться, гулять, играть, как мои братья и сестры. Другое существо говорило мне: «Не теряй времени, береги минуты, работай, работай…» И последний голос был так властен, так непреклонен, мне приходилось подчиняться.

Часто летом соберется компания молодежи на прогулку, а я остаюсь дома оканчивать этюд. Они уходят, я роняю слезы им вслед, а все-таки остаюсь работать.

Я часто говорила: «Во мне сидит негр, он бьет меня плетьми за прогульный день!» Или: «Он меня гонит работать!» И так всю жизнь. Я не работала, только когда болела. Мои близкие знали: «Ася не работает, значит, больна».

Среда, в которой я родилась и выросла, была далека от искусства. Мама любила музыку, сама играла и пела и нам преподавала начальные уроки музыки. Изобразительные искусства, увы! не существовали в нашей семье. В гостиной висели в рамах цветные литографии (приложения «Нивы»[26]) с картин Константина Маковского[27]. Из друзей и знакомых моих родителей, кроме Я.П. Полонского, не было ни одного, хоть издали причастного к искусству. Итак, в семье я не встречала поддержки и опоры в стремлении проникнуть в незнакомую область, полную волшебных тайн. Но интуицией угадывала, что в этой terra incognita{14} текут источники высоких, чистых наслаждений. И стремилась туда неудержимо. Но сомнение в своих силах часто охватывало меня, и опускались руки: смею ли, смогу ли?..

На второй год моего пребывания в школе в один из обычных моих дней сомнений я решила бросить искусство и перестала ходить в школу. Родители не протестовали, относясь к моему занятию живописью индифферентно.

Неожиданно пришла ко мне Александра Семеновна Лебедева[28], ученица школы. Я была с ней не знакома. Оказывается, ее прислал Новоскольцев спросить меня, почему я не хожу, чем занята, и просил передать, что он будет жалеть, если я оставлю школу и искусство. Помню, как меня это ободрило, дало мне уверенность в работе, и я просила ему передать, что хандрила, сомневалась в своих силах, а теперь приду, узнав его мнение обо мне. Но все-таки я очень тяготилась режимом и направлением школы.

«…Я часто падаю духом по поводу моего рисования. Если б кто-нибудь мог меня поддерживать в такие минуты! Во мне бывает столько противоречий! Много вреда приносит то, что у нас постоянно профессора меняются. Каждый учит по-своему, и у каждого свое мнение и свой взгляд на искусство. И ты бродишь между ними как потерянная и не знаешь, где истина.

Сегодня нам поставили группу: белый грязный лебедь на красном бархате, здесь же лежит металлическое блюдо, а к лебедю приставлен зеленый бокал, около него черный бархат, а на последнем — опрокинутый стакан и за ним ярко-желтая материя, фоном служит темно-зеленая драпировка.

Безвкусная и бессмысленная группа. Я обыкновенно с жаром начинала писать, но на этот раз — нет.

У Кошелева поставлен умирающий галл, я его сегодня же набросала, Кошелев нашел, что поставлен верно и соразмерен…»[29]

По этой выписке видно, что группы, nature morte’ы, перестали меня увлекать, явилось сознание бессмысленности, скуки от этой работы. Тянуло вырваться из давящих рамок.

Все чаще стала я думать об академии[30], которая рисовалась мне как храм, где искусство свободно и безгранично. Я с благоговением и страхом думала о ней. Переживала большие сомнения: поступать или нет? Взвешивала «за» и «против». Взвешивала свои силы, дальность расстояния, трудность работы. В конце концов я твердо решила поступать.

Родители были против, особенно мама. Ее смущала мысль, что я буду рисовать «голых мужиков». Посоветоваться было не с кем. Самой надо было решать.

Месмахер был против и был недоволен моим уходом. Мы холодно попрощались, и он дал распоряжение швейцару Тимофею, нашему общему приятелю, не пропускать меня дальше вестибюля. Уже поступив в академию, я заходила в школу повидать бывших товарищей, и каждый раз Тимофей напоминал о запрещении.

В то время я часто уходила в Летний сад и там, прогуливаясь, обдумывала и решала этот трудный вопрос о поступлении в академию. Дома всегда кто-нибудь мешал. Однажды я шла по саду, сильно углубившись в свои мысли и прямо смотря перед собою. Неожиданно вдали показалось какое-то темное очертание, оно быстро приближалось мне навстречу. Я стала различать женскую фигуру в темном одеянии. Она неслась по воздуху, не касаясь земли, очень пристально и благожелательно смотря на меня. Приблизившись на расстояние нескольких саженей, она внезапно исчезла. Очень взволнованная, я вышла из сада, наивно принимая болезненную галлюцинацию как знак, поощряющий меня на новый путь и дальнейшую работу…

В эту зиму сестра Маруся вышла замуж за Евгения Львовича Морозова[31]. Дни проходили у нас особенно оживленно и шумно. Постоянно собиралась молодежь, танцевали, играли в petits jeux{15}, ходили по выставкам, на вербу, на балаганы.

Не раз ездили мы в имение «Линтула»[32] целой компанией на несколько дней, покататься с горы, побегать на лыжах, мчаться вперегонки на розвальнях по чудесным лесным дорогам. Устраивали крепости из снега, и одна партия брала приступом крепость у другой. Мы все приходили в большое возбуждение и ярость. Закидывали друг друга снежками, пускали в ход веревки, лопаты.

Происходили комические сцены. Старшие стояли у окна и хохотали. Потом побежденные и победители шли сушиться на кухню. От мокрых валенок и платья шел пар. Иногда ходили, когда темнело, с фонарями по парку и лесу. Получалась очень фантастическая картина. Свет мелькал и бегло освещал лица, фигуры идущих, скользил по деревьям, убранным снегом. Особенно хороши были молоденькие сосны и ели, которые представляли странные и нелепые белые фигуры.

Лето 1892 года мы всей семьей прожили в «Линтуле». Это было небольшое имение, принадлежавшее Нероновым, старинным друзьям моего отца. Я очень любила его и провела там самые сладкие минуты моей юности.

Оно лежало в двенадцати верстах от Райволо и было расположено на крутом холме. Внизу проходило Выборгское шоссе. Наверху стоял низенький