желтый, как мощи; Василий Васильевич Матэ, Манизер и Николай Александрович Бруни[18]. Преподавали они хорошо, насколько позволяли рамки школы. Особенно толковым и строгим учителем был Манизер.

Кроме живописи и рисования, много значения придавалось черчению, композиции и прикладным искусствам: живописи на фарфоре, майолике, тиснению по коже и др.

Скульптуру преподавал профессор Чижов[19]. Она была обязательным предметом. Моему болезненно-тонкому чувству осязания было тягостно трогать холодную мокрую глину, и я упросила Месмахера освободить меня от скульптуры.

При школе был отличный музей прикладных искусств, среди которых находились высокие образцы, отличная библиотека с большим собранием гравюр, дивная коллекция бабочек.

Но направление училища было ярко выраженное ремесленное. Школа готовила мастеров прикладных искусств и душила черчением. Режим был настолько тяжел и жесток, что многие сбегали, были такие, которые кончали чахоткой.

Помню милого юношу Лобанова, я с ним увлекалась писанием красками nature morte’oв, и мы выпросили разрешение работать по воскресеньям с утра до темноты. Он всегда сидел поджав одну ногу, напевая песенку. К сожалению, он погиб от туберкулеза, не окончив школы. Вместе с нами работала немолодая грузинка Гаганидзе, смешная толстая коротышка. Такие три собрались энтузиаста!

Еще я познакомилась с дочерью фельетониста Буренина[20], она походила на своего отца ядовитым языком, была высока, тонка и некрасива. Очень часто я возвращалась домой с дочерью поэта Плещеева[21], хорошенькой, тихой девушкой. Она жила с отцом на Спасской улице, на углу Басковой. Часто в разговоре упоминала она о своих братьях, которые кутежами и долгами в ту пору заботили ее старика отца. Из учеников училища я помню хорошо Рылова[22]. Это был очень застенчивый милый юноша. С голубыми лучистыми глазами и очень ласковой улыбкой. Осенью он привозил огромное количество этюдов.

Лето 1891 года мы провели в Петергофе. Мне было скучно, не было простора полей, лесов, их ширины и безмолвия.

Выходили мы из дому всегда в сопровождении француженки — «гулять» или на музыку. Я увлекала всех в Английский парк, наименее посещаемый и напоминавший местами лес[23].

Это лето было ознаменовано приездом французской эскадры. Провозглашен был дружеский союз между Россией и Францией.

Мы на пароходе командира Петергофского порта Пущина (один из трех молодых моряков, взорвавших когда-то турецкий броненосец в Турецкую кампанию) ездили смотреть эскадру. Суда поразили меня своим светло-серым цветом и величиной. Высадились на французское судно «Surcouf» и осматривали его. Потом я и сестра Соня танцевали на балу[24], данном адмиралом Жерве. Я очень веселилась. Меня восхищала вся обстановка бала. Танцевали на палубе, освещенной фонариками, убранной флагами и цветами. А над головой — небо, усеянное звездами. Я много раз подходила к борту и смотрела в темную ночь. Кругом — водное пространство, тишина, безмолвие. Еле различались темными громадами стальные суда. На них светились дежурные огни…

С ранних лет у меня бывали припадки уныния, меланхолии и депрессии. Когда я подросла, в такие минуты я думала о смерти, о небытии. Что такое смерть? Что такое жизнь? Зло? Добро? Правда? Ложь? Меня мучили тяжелые, неразрешимые вопросы. Мне не хотелось жить. Казалось, что я ни к чему не способна! Что у меня ничего не выйдет из моего рисования, что у меня для этого нет способностей, нет дарования. Я решала бросить живопись и ни о чем не думать, а жить, как все. А потом опять возвращалась бодрость и надежда и желание упорной работы. Моя мечта была, чтобы после моей смерти что-нибудь от меня осталось людям. Какой-нибудь след. И для этого я способна была принести любые жертвы. Мысль, что можно умереть и после тебя ничего не останется, меня приводила почему-то в ужас. Когда я рассказывала об этом маме, она говорила:

— Выйдешь замуж, будут дети, вот тебе и след. Они вместо тебя будут жить.

— Это не то! Я сама хочу жить после смерти. Я, сама я! Как вы все этого не понимаете!

И я, огорченная, уходила от нее.

«…Меня мучает чувство, что я — посредственность из посредственностей, та бездарная и пошлая личность, которая, живя, думала только о себе и об удовлетворении своих мелких эгоистических желаний и потребностей, не приносила никому ни пользы, ни добра и, умирая, не оставила блестящего света, который бы долго освещал ее память и светил бы другим людям в их трудной и печальной жизни.

Я хочу невозможного! Почему я всегда недовольна? Будни, будни и будни! Я не хочу веселья и шума. Я не хочу любви. Я хочу быть вечной! Как? Как? Но если я бездарна? Я ничем не одарена. Мне скажут: „Живопись, у вас способности“. Но я никогда не буду не только Рафаэлем, но Айвазовским, Репиным и другими тому подобными художниками, а мазилкой быть не хочу и не буду! Мне говорят, что таланты и гении очень много трудились и работали, и тогда достигали бессмертия, а у меня только маленькие способности, а труда я совсем не прилагала.

Да, вряд ли что-нибудь из меня выйдет! Я и теперь пишу, думаю и боюсь: может быть, и это чувство у меня напускное, наносное, навеянное кем или чем-нибудь? В таком случае я пишу неправду, чего не хотела делать. Верить ли мне самой себе или нет?!»[25]

Я с детства имела привычку забраться в какой-нибудь укромный угол, чаще всего в кабинет папы на диван (его днем не бывало дома), усесться там по-турецки, поджав ноги (любимая поза), и думать, думать. Я так иногда задумывалась, иногда так куда-то проваливалась, что забывала, где я. Переставала чувствовать свое физическое «я», меня охватывала какая-то легкость, невесомость. Мысли в голове бежали быстро и были так легки и прозрачны, так неясны и тонки, так быстро сменяли одна другую, что трудно было их осознать, а выразить словами еще труднее. Слова так грубы и неповоротливы в сравнении с бегущими мыслями. Это были и мечты о будущем и мысли об искусстве. Творческие силы начинали шевелиться во мне, и я бессознательно прислушивалась к ним. Иногда меня охватывали порывы работать, что-то сделать, что-то сказать людям. Но в каких образах? Какими словами? В какой форме? Я не знала. Я не понимала себя. Но внутренние силы, непонятные мне, бродили, толкали меня на что-то, вызывали во мне беспокойство, неудовлетворенность, чувство бессилия. Чем мне быть? Что мне делать? В результате получилось большое душевное утомление и депрессия. Окружающий реальный мир меня мало интересовал.

Я любила природу, животных. Но на весь внешний мир смотрела отвлеченно,