По склону спускался липовый парк. Горная речка Линтуловка внизу, около парка, разливалась в большую запруду. Около плотины вросла в землю обросшая мхом и лишаями, но еще работающая водяная мельница. Ниже речка, ничем не задерживаемая, удивительно красиво извивалась по лугам.

Когда-то это имение было искусственно засажено красивыми группами лиственных деревьев. Со временем все пышно разрослось и являло собой необыкновенно красивую, веселую картину. Имение было окружено финским частоколом. За ним стоял глухой, во многих местах непроходимый лес.

Само имение было сплошная радость!

Я стремилась много работать, главным образом рисовала. Красками с натуры я еще не решалась писать. Но погода, погода, увы! была неподходящая. Дожди лили неделями не переставая. Не только работать, высунуть нос нельзя было. Выйдешь, бывало, на крыльцо и смотришь на безнадежное небо. Горизонт затянут мокрым туманом, зачиркан дождем, земля чавкает, хлюпает под ногами, трава пригнулась и стала седой от усеянных капель.

Опять возвращаешься к книге, к какой-нибудь работе.

«…Погода опять испортилась. Ничего не делаю. Сижу дома и читаю попеременно Реклю[33], когда надоест, то беру „Письма русского путешественника“ Карамзина или „Илиаду“ Гомера. Что за чудная вещь! Сколько мощи и силы! Я пока ничего еще не читала подобного по правдивости и жизненности»[34].

Еще я читала в это лето «Историю Англии» Маколея и «Опыты» Локка, потом Тэна[35], Платона.

Случалось, что мы не выдерживали сидения дома, а, несмотря на дождь и слякоть, отправлялись бродить по лугам. И как бывало хорошо! Как бодро на душе! Иногда удавалось ходить за грибами.

Чего, чего не передумаешь, бродя в тишине, в лесу. В рассеянности, в самоуглублении зайдешь в такую даль от дома, что сразу и не сообразишь, где ты.

Мысли об академии меня не оставляли.

«…Только неделя осталась до экзамена в академии, я таки порядком побаиваюсь. Неужели я доросла и развилась до академии! Неужели я поступаю в академию! В ту академию, которая когда-то казалась мне недосягаемой, о которой мне страшно было подумать, как о той далекой цели, к которой я тогда стремилась. И что же… Я достигаю этой цели, но уже не смотрю на академию с прежней точки зрения, эта точка давно мало-помалу переместилась у меня, а с нею и мои взгляды на академию…»[36]

Как раз в это лето я поняла, что у меня есть большой ущерб в моих способностях, о чем я пишу в дневнике от 21 августа 1892 года: «…иногда вижу перед собой картину или лицо, и вижу до мельчайших подробностей, но это единственно плод моей фантазии. Оно носится перед моими глазами, не дает мне покоя, и мне страстно хочется его набросать на бумаге. Но, как только я беру карандаш и опускаю глаза на бумагу, образ мой исчезает, я опять подымаю глаза, стараясь увидеть его, и вижу его ясно, кажется, он для меня осязаем, но карандаш не слушается моей памяти или, иначе сказать, моих внутренних глаз, наносит неверные очертания, слаб и робок, и я в отчаянии оставляю карандаш. Что это такое? Бездарность? Отсутствие художественной памяти? Нет у меня чутья, той художественной искры, которая необходима для таланта. Я готова по временам бросить мое рисование, но что же мне остается, какой интерес в жизни? Я бы, кажется, с тоски умерла без карандаша и бумаги!..»

Итак, несмотря на все мои попытки, мне совсем не удавалось работать, как говорят художники, «от себя». Это был, конечно, большой недостаток. И тогда же я сделала вывод: все мое искусство должно быть основано на изучении природы, людей, предметов. Базисом для него должно служить знание окружающего мира. И я с большим упорством пошла по этой дороге. Очень много рисунков осталось у меня от этого времени. Рисунки скучные, тщательные, подробные, фотографические. Я старалась передать мельчайшие подробности, и мне казалось, что если я что-нибудь пропущу, то этюд будет недобросовестно исполнен и в нем будет неправда…

За лето я очень отдохнула и поправилась. Явилась бодрость и жизнерадостность. Уныния как не бывало.

«…Меня всю необыкновенно охватило чувство жизни, я хочу жить, жить, чтобы ни одна минута не пропадала даром. Мне хочется всему учиться, все знать, все видеть и испытать.

Я думаю так расположить свое время зимой: утром — лекции, днем — прогулка и английский урок, после обеда — урок рисования, потом, вечером, в гостях или у себя принимать гостей, а потом читать, читать, учиться без конца.

Веселиться я хочу страшно, буду кокетничать напропалую, но, к несчастью, я совсем этого не умею. Но вообще я хочу жить в эту зиму, как в водовороте. На меня нашло какое-то бешенство, безумство. Начала изучать греческий язык: я во что бы то ни стало хочу прочесть „Илиаду“ Гомера в подлиннике. Это очень трудно, но я, кажется, преодолею эти трудности»[37].

Увы! Многих из этих заданий я не смогла исполнить. Будущие занятия в академии, новые искания в искусстве, новые товарищи возьмут почти все мое время.

III.

Академические годы

(Годы: 1892/93,1893/94, 1894/95,1895/96)

«…Я в Петербурге, я в академии, я начинаю новую жизнь!..»

Такая запись стоит в моем дневнике от 16 сентября 1892 года.

Итак, я в академии. Экзамен был нетруден, пришлось рисовать гипсовую голову Юноны. Руководил экзаменом только что вернувшийся из-за границы скульптор Беклемишев[38]. Женщин поступило немного: всего второй год, как их разрешили принимать в академию. Если не ошибаюсь, нас было восемь человек: Делла-Вос, Чаплинская, Ландезен, Брунс, Тхоржевская, Бланская, Мельникова-Печерская и я. Вольнослушательницами — Шретер и Давиденко. Из предыдущего курса я помню Мартынову, Клокачеву, Федорову и Савич[39].

Обширность здания, громадные классы, некоторые в виде амфитеатров, длинные, темные коридоры, винтовые лестницы, уходящие вверх и вниз, двери, открывающиеся в помещения, о существовании которых и не подозреваешь, интересовали меня до крайности. Две галереи живописи — Кушелевское собрание и Галерея современной живописи, — большой музей античной скульптуры, зал современной скульптуры[40] первые дни поражали меня, вызывая радостное чувство.

Сознание возможности работать в области свободного искусства, без утилитарных целей, очень подымало мое возбужденное настроение.

Первые годы, подходя или подъезжая к академии, я испытывала сердечное волнение. «Храм искусства!» — думала я.

Занятия в академии располагались следующим образом. Утром, с девяти до одиннадцати часов — лекции по теоретическим предметам, с одиннадцати часов — живопись маслом с живой модели. Потом большой перерыв. С пяти до семи вечера — рисунок с натурщика.

Классическое