нее сняты. Нет — он пораньше приезжает с работы, он внимательно следит за каждым жестом, когда думает, что Анна не видит. Он наверняка уже тысячу раз сказал Томе, что зря она приютила в их квартире полоумную супругу брата, который только что умер от…

Хватит. Анна растягивает губы в улыбке и обнимает себя за плечи, будто пытаясь руками схватиться за боль и затолкать ее, огромную, обратно. Под ребра. Тома часто-часто моргает:

— Ты уверена, что надо?.. Только ведь получше стало.

Тома боится возвращения прошлых недель. Анна то выла, то лежала, будто мертвая, и смотрела в стену. То говорила без продыху — как они познакомились, как она отравилась в медовый месяц, как он сломал однажды ногу, и она боялась, дура, что все, не выкарабкается… То плакала, словно обезумевшая.

Но Тома упорно выхаживала Анну, с которой они до этого едва общались. Просто когда стало ясно, что родители Анны живут за тысячи километров отсюда, и из-за карантина их ни за что не пустят даже к родной дочери (родители в годах, и поздний ребенок стал очередным грузом на их плечи), Тома приехала, помогла одеревеневшей Анне собрать вещи и увезла в свою квартиру.

Так они и жили. Анна целыми днями дремала на скрипучем диване, взяв отпуск без содержания. Редко мылась. Ела, что дают, порой сама ползала до холодильника, порой голодала сутками.

Иногда ездила на кладбище рыть могилу.

— Доставай альбомы, — решается Анна. — Посмотрим.

Их детские фотографии хранятся здесь, у Томы. Та, уезжая от родителей, забрала с собой все без разбору. Там и сами они, мелкие двойняшки с одинаковыми лицами, и их маленькие родители, и чужие застолья, и праздники…

Тома снимает альбомы со шкафа, сдувает толстый слой пыли. Протирает обложки тряпкой, внимательно поглядывая на Анну, словно хочет заметить приближающуюся истерику и спрятать фотографии куда подальше. Анна выглядит спокойной, хоть в глазах у нее и дрожит влага.

Гриша елозит в кресле. Ему эта идея явно не по душе.

Тома садится рядом, прижимается к Анне горячим боком. Кладет на колени самый безопасный из альбомов, прикрывает ладонью.

— Ты уверена? — спрашивает еще раз. Смотрит в глаза, и Анна вздрагивает — его, его глаза! И как она раньше не замечала?.. Словно бы одни глаза достались при рождении сразу двум людям. Убрать бы эту тушь паршивую, что сыпется катышками, стереть подведенные брови и…

Пауза затягивается. Рука Томы на альбоме нерешительно приподнимается. Гриша кашляет.

— Все нормально, — отвечает Анна, стоит только золовке отвести глаза. — Ну, долго телиться будем?..

Тома осторожно приоткрывает альбом со слипшимися страницами.

Черно-белые фотографии, чужие лица. Гитары, пионерские лагеря, портреты с бабушками на фоне монохромной цветущей сирени.

— Это дед, — порой говорит Тома и едва заметно улыбается. — Вон, видишь, щеки какие?.. Надюшка в него пошла.

Многие лица незнакомы даже для Томы, и она, выждав пару секунд, в молчании перелистывает страницы. Анна видит все словно в дымке, но зато чувствует слишком много — горячий бок, вздымающаяся и опадающая грудь, темные глаза, что избегают сталкиваться с ней взглядом. Анна подается вперед, словно хочет рассмотреть чьи-то лица, склоняется над альбомом, и Тома ерзает, но не отодвигается.

Потом она все-таки достает альбом с их детскими фотографиями. Распахивает, внимательно глядя на Анну.

Та криво улыбается:

— Хватит, а. Я не инвалид, не истеричка. Все нормально. Если будет совсем плохо — я скажу.

— Прости… — Тома смущается, заправляет волосы за ухо. — Вот, гляди, это мы с ним, только-только родились.

На детских фотографиях разница почти незаметна — два пухлых карапуза, таращащих в камеру круглые глаза. Потом, конечно, пошли бантики и смешные галстуки-бабочки, потом он целился из рогатки прямо в камеру, а Тома плела венки из одуванчиков…

Но они были так похожи, что все внутри обмирало, и Анна осторожно перехватывала Томину руку, что хотела перевернуть очередную страницу. До боли в глазах Анна всматривалась то в ее лицо, то в его, а потом неизменно путалась. Все смешивалось и дробилось, можно задержать ладонь на теплой Томиной руке, живой и надежной, и чуть погладить ее пальцами, словно задумавшись…

Новые фотографии, цветные и яркие. Постановочные кадры — он смотрит с неохотой, а Тома улыбается с преувеличенным счастьем в глазах. Они сидят вдвоем за партой, белые банты и темные хризантемы. Катаются на тарзанке. Плещутся в реке.

Его улыбка. Ее глаза.

— Хватит, — хрипло выдыхает Анна и кладет руку на Томину ладонь, крепко прижимая к холодным страницам. Запрокидывает голову, будто боится, что потечет. Кровь или слезы?

— Не надо было, я…

— Тома, прекрати. Хватит извиняться. Ты все делаешь правильно. Это я такая… слабая.

— Мы справимся, — снова бормочет Тома и крепко обнимает Анну за плечи. — Слушай, это Гришин дезодорант, да? Я же тебе показывала, бери мои духи, шампуни — все, что надо.

— Хорошо, — Анна никогда не признается, что набрызгалась мужским дезодорантом, только бы не чувствовать сладкие Томины духи. Теперь и правда пахнет мужчиной, слабый аромат едва ощутим, и Анна тянет этот запах в себя, и жмется к Томиному теплу, и дышит ей куда-то в шею…

— Все нормально? — Тома нервничает. Она не понимает, что происходит, это чувствуется лишь кожей. — Может, таблеток?..

— Дай мне минутку, и все пройдет.

Так легко представить, что Тома — это он.

Когда из детской появляется Тимур, Анна все еще прижимается к его матери. Тома чуть отстраняется, ласково гладит рукой ее плечи и спрашивает у сына:

— Ты почему до сих пор не спишь?

— Не хочу. Помоги мне с раскраской, — он выставляет вперед наполовину разукрашенный рисунок, черный контур и бледно-зеленый карандаш, на который мальчишка давил с такой силой, что остались глубокие следы. Это всего лишь приманка, это его желание побыть вместе с мамой.

Тома улыбается:

— Давай. Только недолго, ладно? И спать.

Тимур кивает, берет маму за руку и тянет на себя. Анна обжигает его взглядом — всего на миг она потеряла контроль, разозлилась, что он стоит тут, в пижаме, и забирает ее Тому с собой. Словно бы Тома теперь и не Тома вовсе, а ее мертвый муж…

Тимур не замечает этого взгляда, нет. Но он настороженно поглядывает на Анну и крепко держит маму за руку, будто боится, что Анна ее уведет. Он чувствует.

Чувствует сильнее, чем Тома.

И даже сильнее, чем сама Анна.

Они уходят в детскую, плотно прикрывают тонкую дверь. Тома спрашивает, какими карандашами они будут разрисовывать машинку. Тимур плачет.

Анна закрывает глаза.

***

Назавтра они вдвоем с Томой идут