Так обычно рисуют в детском саду: ни смысла, ни красоты.

— Сюрреалистично, — она поймала его взгляд и добавила: — Юля, внучка твоя. Опять бумагу на улице мараешь?

— Рисую, — кивнул он и обвел аллею рукой. Морщинистая ладонь его подрагивала. — Хорошо получается?

Юля пожевала губами.

— Необычно.

— Ну! — Витя расцвел улыбкой. — Я же говорю, детская мечта моя. Зря только мамка на сталевара учиться отправила, а не в художку.

— Пойдем, — Юля поежилась от чужого взгляда и качнулась на месте. — Квартиру твою покажу, а то заблудишься.

В четыре руки они сложили мольберт, завинтили крышки на красках. Витя вылил воду под еще живую рябину с редкими каплями ягод. Галантно подставил внучке локоть и медленно пошаркал по аллее. С одной из стел, с выцветшей фотографии на них смотрел он сам, Витя, только лет на двадцать моложе.

Юля цеплялась за деда и мяла его рукав пальцами. Витины руки, перемазанные желтым и синим, чернели от застарелых угольных разводов. Частички металла и сажи давно въелись в его ногти, забились в каждую складку. Дед сразу после училища пошел на завод и так там всю жизнь и проработал. Сколько он уже на пенсии, а? До сих пор черноту с пальцев оттереть не может. Трет клубничным душистым мылом, но она не уходит.

А сейчас, надо же, еще и краска яркая…

Юля несла сырую дедушкину картину. Потом сложит ее незаметно и выбросит в урну, Витя и не вспомнит. Он снова и снова рассказывал ей, как мечтал научиться рисовать, но под рукой у него были только раскаленный докрасна металл и работа без выходных и праздников. Сколько раз она уже слышала эту историю? Раньше Витя стеснялся своих кривых рук и угловатых картин, на которых никто кроме него не видел городских улочек, а к старости, надо же, начал творить.

— А когда мне еще рисовать, как не сейчас? — вопрошал дед. Они переходили улицы, машины притормаживали перед странной парочкой, а дед гордо нес подмышкой мольберт. Юля молчала.

Это ее школьной гуашью он пачкал листы. Это ей он дарил свои мазюкалки, а Юля смущенно прятала их в шкаф, чтобы выкинуть при первой же возможности.

Это ее он почти не узнавал, потому что старость съедала Витю.

У дома она похлопала деда по карманам куртки:

— Вот тут бумажки с адресом, помнишь? И в кошельке еще. На телефоне единицу зажмешь, и до меня дозвонишься. Ты слушаешь вообще?!

Он поморщился.

— Ну Вить! Как с ребенком, ей-богу…

— А может, я и правда ребенок, только за морщинами этого не видно, — залихватски улыбнулся он и бережно взял тонкий лист с растекшейся краской. Расправил под яркими солнечными лучами, коснулся темными пальцами. А потом крепко обнял Юльку и поцеловал ее в висок.

Она впервые увидела его таким счастливым.

— Беги по делам своим, — шепнул Витя на ухо. — А я еще немного порисую. Надо ведь когда-то учиться.

О ГОЛУБЯХ И СМЕРТИ

— Ну пожалуйста, разрешите мне посмотреть! Хотя бы одним глазком, прошу вас, — Даша молитвенно сложила ладони и прижала их к губам. Если бы она могла плакать, то по щекам давно бы уже потекли крупные слезы.

Пухлощекий карапуз, сидящий напротив в кресле-качалке, нахмурился и отвернул лицо. В глазах его озерной водой стояла мутная тоска.

— А я вам бутылочку с молоком прихвачу, — не удержалась Даша и улыбнулась жалко, сцепила пальцы в замок. Сухость колола язык.

— Это, по-твоему, смешно? — сурово спросил карапуз и скрестил на груди руки. Даша никак не могла привыкнуть к этому зрелищу: коротенькие толстые ручонки, сходящиеся во взрослом жесте. Младенец щурился недовольно и оттопыривал нижнюю губу.

— Пожалуйста, я уже не знаю, как просить…

Даша подпустила в голос дрожи. Она не умела манипулировать людьми, не умела давить на жалость, и даже врать у нее получалось через раз, но сейчас она чувствовала, что должна постараться. Даша, а если быть точнее, Дарья Игоревна, надолго застряла в этом деревянном доме с кучей пуховых подушек и идеалистичным пейзажем за окном. Хочешь — будет снежная буря и рев стихии, хочешь — ливень и град, а нет — вот тебе мягкое теплое солнце, невыразительное и фальшивое до тошноты. Это все хорошо, конечно, и удобно, но хочется-то другого…

— Таких просьб у меня еще не было. Да нет, бред какой-то… Я же говорил, что это очередная твоя глупая прихоть? — карапуз пристально посмотрел на нее и почесал идеально гладкую щечку, будто хотел почувствовать жесткую щетину. Поморщился, как настоящий человек. Глаза его, взрослые и темные, не моргали.

— Всю жизнь я ради этого старалась, надеялась, что хотя бы в конце смогу… — голос пропал. Даша знала, что в этом доме голос пропасть не может, понимала, что слова попросту забили глотку и застряли там осклизлым комом, но справиться с собой не могла. Отвернулась. Всхлипнула через силу.

Карапуз молчал.

— Ты понимаешь, что этим себя и довела? — тихо спросил он. — И даже после смерти ты только и делаешь, что продолжаешь.

— Потому что я такая, — ответила Даша, не глядя в румяное лицо. Обхватила себя руками за плечи. — И исправиться уже вряд ли смогу.

***

— Домой пойдем? — спросила Анна Никитична, учитель биологии и химии, и настежь распахнула дверь в кабинет. Даша, сгорбившись, сидела за столом и рылась в тетрадках — сине-фиолетовые кляксы, росчерки алым, жирные пятна на полях. Пятиклассники что, пирожки в домашку по русскому заворачивают?!

— Дарья Игоревна, — позвала подруга и снова побарабанила в дверь. — Ты меня слышишь вообще?

— Слышу, слышу, прости… Времени не хватает, зашиваюсь. Я посижу еще, проверю до конца. Завтра диктант у пяташей, надо будет тетрадки им вернуть, иначе я вообще закопаюсь.

— Как давление? — Анна Никитична и не думала уходить. Прошлась по узенькому кабинету, душному и заполненному майским солнцем под завязку, с трудом провернула отломанную пластмассовую ручку и распахнула окно, впуская сквозняки. Стук ее каблуков долгим эхом угасал в голове у Даши.

Ни ветерка. Ни прохлады. По лбу поползла капелька пота.

— Нормально у меня все со здоровьем, — механически ответила Даша, зачеркивая очередную кривобочину и ставя на полях красную полосу. Орфографическая ошибка, опять. Да, тут даже на тройку не наберется…

— Даша, — позвала Анна Никитична. — Даш. Посмотри на меня.

Та подняла глаза и ощутила, как голову мигом пронзило тупой болью. Тошнота набивалась горечью в рот, пальцы подрагивали, но ей кровь из носу надо проверить тетради, иначе детвора зашушукается, надует губы и заявит ей голосом самого нахального:

— Ну во-от, не проверили. А нас каждый день заставляете домашку