— Придумываем? — спросила Аня.

— Я сегодня с ребятами твоими поговорил…

Аня напряглась.

— Кто тебя просил лезть? — Глаза налились слезами. — Кто?

— Мама просила.

— Так маму и успокаивай. — Установленный контакт дал сбой.

Аня вскочила, звякнув тарелкой.

— Анют, я…

— Оставь меня в покое!

Она вылетела из кухни, провалилась в коридорную пасть.

— Твои ребята! — крикнул Антон темноте. — Накрутили себя!

Из туннеля никто не ответил.

— Черти, блин. — Антон сковырнул пивную этикетку.

Зеленоватое стекло отразило осунувшееся лицо. По столешнице, по бутылке и перебинтованной кисти скользили корявые тени клена.

Антону приснилась Марина. Она лежала на кушетке, Антон держал ее руку в своей руке, потому что видел такие сцены в кино. Хорошая сцена из голливудской мелодрамы. Настоящие отцовские чувства придут позже. Когда он впервые прижмет к себе спеленатую Аню — аккурат в тот миг. Но пока Аня обитает в утробе Марины, а Антон боится до дрожи, что будет плохим, никудышным отцом. Как его собственный папаша, пропойца, бросивший мать с пятилетним мальцом.

И будущий папа изнывал от тревог, он вцепился крепко — сильнее, чем надо, — в руку жены. Седовласый врач, который запросто прошел бы кастинг на роль седовласого врача в кино, водил трансдьюсером по блестящему от геля выпуклому животу Марины. На экране крошечное существо — головастик — плавало в околоплодных водах.

— Дочь, — сказал доктор. — Поздравляю.

Антон выдавил дежурную улыбку. Обуреваемый страхами, склонился к Марине и поцеловал в краешек губ. Вновь посмотрел на монитор. Ультразвуковые волны транслировали картинку из Марининой матки. Там — на экране, в животе, — были мухи. Они облепили ребенка и ползали по плаценте.

— У нее есть ножницы, — сказал доктор ошеломленному Антону и улыбнулся широко. — Чтобы резать пуповины.

Антон проснулся, едва не сверзившись на пол. Вокруг громоздились музейные экспонаты. Немецкие буфеты, кабинеты для гравюр, французские дрессуары словно хороводили в темноте. Антон вспомнил: он заночевал у бывшей жены, заснул на изысканной тахте.

Пятки коснулись прохладного паркета. Тяжелые портьеры преграждали доступ лунному свету. Антон извлек телефон. Дисплей стал светлячком в чертогах мрака. Полированное дерево перехватило отсвет.

Дом издавал звуки, свойственные старинным особнякам, а не свежеиспеченным новостройкам. Дом скрипел, сипел, подвывал в унисон с ледяным ветром, охаживающим фасад. Или это мебель Марины скрипела и сипела своенравно.

Часы показывали тройку с тремя нолями. Мочевой пузырь был переполнен пивом. Антон встал, ворча. Подсветил дисплеем. Сбоку проплыл такой же белый огонек. Антон чиркнул локтем по дубовому комоду, повернулся. Зеркала в темноте создавали причудливый эффект. Словно двери, из которых глядят незнакомцы.

Зеркало на комоде было метровым, окаймленным узорами в виде колонн. Этого-то калеку зачем тащить в дом? Из жалости? Кто его купит? Верхушка зеркала оказалась растрескавшейся, стекла норовили вывалиться острыми гранями. Упаси бог, Аня порежется. Трещина пролегла к нижней планке рамы, рассекла отражение Антона. Или кто там стоял в прямоугольнике, черный-черный.

Антон подвигал пальцами — и расслабился, когда тень покладисто повторила его жест. Будто ждал спросонку, что отражение взбунтуется, как «вольво». Хмыкнул, представив чувства человека, осознавшего: зеркальный дублер не играет больше в исправного повторяшку, а просто стоит и прожигает тебя взглядом черных ненавидящих глаз.

Истории тинейджеров были заразными. Взрослый мужик усомнился на секунду — что же говорить про двенадцатилетнюю девочку.

Антон протиснулся между буфетов. Зеркало смотрело в спину.

«Не глупи».

Старики говорили: разбитое зеркало в квартире — к несчастью. Мало Марине несчастий? Или и на эту рухлядь найдутся покупатели?

* * *

Антон застегнул ширинку, смыл воду в унитазе. Бочок побурчал и затих. Клен танцевал за кухонными окнами без устали.

«Посплю два часа, — решил Антон, — и вызову такси. Сразу в мастерскую — опережу Глебыча и успокою».

Шагая по коридору, он заглянул к Ане.

Луна оседлала каркас долгостроя, точно глаз Саурона на башне. Ее света хватало, чтобы видеть: кровать дочери пуста, простыни скомканы. Мрак, клубящийся ниже уровня подоконника, шевельнулся. Чьи-то ноги быстро втянулись под кровать, потревожив край одеяла.

«Что значит „чьи-то“?»

— Ты чего не спишь?

Аня не отреагировала. Антон переступил порог спальни, зажег свет, окатил раздраженным взором трюмо, переоблачившееся в Каспера.

— Зайка, кончай. Три часа ночи.

Он встал на колени и откинул одеяльный полог. Припал грудью к ковру. Под кроватью никого не было. Убеждаясь, что зрение не обманывает, Антон зачерпнул перебинтованной рукой пустоту. Мизинец коснулся какого-то предмета. Антон вытащил его — это оказался распахнутый блокнот. Анины рисунки карандашами.

В недрах темной квартиры задребезжало.

«Долбаное дерево лупит по стеклам, — сказал себе Антон. — Хватит выдумывать».

Он смотрел в блокнот, а с разворота на него смотрело дважды повторенное лицо. Картинки напомнили холст того депрессивного немецкого художника, где человек на мосту кричит и хватается за голову. Но персонаж известной картины кричал от страха. Лица со страниц выражали не страх — абсолютную злобу. Безволосые, с овалами ртов и черными провалами глазниц. Антон перелистнул страницу.

Те же вопящие уродцы, но в полный рост. Плети длинных рук. В клешнях тщательно выписанные ножницы. Юбки, маскирующие ноги (наверное, такие же тощие). Узкие черепа, карандашные штрихи по сторонам, имитирующие темноту.

Андрей швырнул блокнот на кровать.

— Аня, поздновато для пряток.

Он направился в коридор. Под ногами звякнуло. Портняжные ножницы проехались по паркету и замерли — лезвиями к зашторенному трюмо.

«Марина расширила круг антикварных интересов?»

Антон нагнулся.

Ножницы были до странного холодными, точно их хранили в морозильнике. Не парикмахерские, а портняжные, кованые, больше похожие на пинцет, но с отточенными темными лезвиями и неровными кольцами. Скрепляющая металлическая пуговка побурела от ржавчины, и режущая кромка была рыжей.

В пальцах Антона ножницы щелкнули: сочный отвратительный звук.

«Чертовщина». Никогда прежде это словечко не будило такую тревогу.

Вспоминая, что именно ножницы фигурировали в кошмаре, Антон двигался по квартире.