Конечно, Симонов и сам понимал умозрительность подобных рассуждений, как понимал и право людей, которые в ходе войны «выросли» и оказались у руководства армией, помнить об этом и относиться с известной нервозностью к разговорам о том, что все пошло бы по-другому, если бы были живы те, кто погиб в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах. В свою очередь, не уходя от существа вопроса, отец тем не менее считал, что к оценкам уровня командования и военного потенциала этих людей в целом, следует подходить строго индивидуально. По его мнению, представить, чтобы, например, маршал Блюхер справился в современной войне с фронтом – невозможно. Поскольку «по уровню своих знаний, представлений он недалеко ушел от времен Гражданской войны».

Говоря о маршале Тухачевском как о человеке даровитом, волевом, имевшем хорошую теоретическую подготовку, Конев тем не менее отмечал присущий ему дух авантюризма, который проявился еще в польской кампании 1919–1921 годов. По словам отца, он подробнейшим образом изучал эту кампанию, и, каковы бы ни были ошибки Егорова, Сталина на Юго-Западном фронте, сваливать на них вину за неудачу под Варшавой не было оснований: движение армии самого Тухачевского с оголенными флангами, с растянувшимися коммуникациями и все его действия в этот период вызывали немало вопросов. Говорил Конев о проявившихся уже тогда бонапартистских замашках Тухачевского, которые он демонстрировал и впоследствии. Кроме того, Тухачевский не прошел ступень за ступенью всю военную лестницу и, хотя некоторое время был командующим округом, но непосредственно войсками командовал мало. Тем не менее, по мнению Конева, Тухачевский вполне мог бы с пользой для дела занимать один из высших командных постов во время Великой Отечественной войны.

После суда над Тухачевским положение в армии резко ухудшилось, ее захлестнула волна всеобщей подозрительности, истеричного выявления «военных заговорщиков». Однако и в такой обстановке многие военные вели себя достойно. Отец, бывший в те годы командиром корпуса, знал о многочисленных доносах на него. Тем не менее, когда в начале 1937 года на партконференции Белорусского военного округа разгромной критике был подвергнут командующий войсками Уборевич (которого Конев, к слову, впоследствии называл самым крупным военным деятелем из числа репрессированных), отец «в одиночном числе выступил в его защиту и стал его восхвалять как хорошего человека и члена партии». А в начале 1938 года командир дислоцировавшегося в Монгольской Народной Республике Особого корпуса комкор Конев и комдив Коровников «дали нагоняй» командиру и военкому полка «за огульное охаиванье людей». После чего Конев дал распоряжение начальнику финчасти выдать жене арестованного «участника заговора» Прокофьева 700 монгольских тугриков. Тот же Конев назначил на должность командира авиаполка майора Коськина, неосторожно высказывавшего сожаление по поводу ареста начальника ВВС РККА Алксниса.

Эту скупую информацию мне удалось почерпнуть в одном из научных журналов, выходивших уже после войны.

Вот какие воспоминания отец оставил о командующем Белорусским военным округом командарме Уборевиче:

«Большую помощь в работе мне оказал и многому научил командующий Белорусским военным округом И. П. Уборевич. Это был образованный, требовательный военачальник, большой мастер обучения войск. Он добивался, чтобы командиры всех степеней лично учили своих подчиненных, сам учил войска.

Однажды Уборевич назначил меня руководителем группы командиров пулеметных рот, собранных на курсы «Выстрел». Само собой понятно, что я должен был быть подготовлен к тому, чтобы преподавать лучшим пулеметчикам на высшем уровне стрелково-пулеметное огневое дело.

Уборевич лично готовил нас, руководителей, к занятиям: он разбирал все практические и теоретические вопросы заданной темы, показывая, как лучше организовать занятия, сам обязательно на них присутствовал.

Он любил поднять по тревоге стрелковую роту, придать ей артиллерийскую батарею, пулеметный взвод, химиков, саперов и поставить задачу действовать в качестве головной походной заставы или какую-либо другую тактическую задачу с дневным переходом и боевой стрельбой.

При этом командующий войсками округа шествовал с этой ротой весь переход – 25–30 километров, – ставил роту в трудные условия, проверял все стороны ее боевой готовности. Известно: не обучишь солдата, взвод, роту – не обучишь и полк, дивизию, а нет обученной дивизии – нет и армии.

Единой системой обучения были охвачены все войсковые звенья: от роты до высшего командования округа.

В Гороховецких лагерях МВО проводились дивизионные учения с боевой стрельбой и форсированием рек. Впервые была испытана на маневрах многополосная глубокоэшелонированная оборона стрелковой дивизии.

Все новое, прогрессивное, что выдвигалось жизнью и определялось требованиями времени, Уборевич энергично привносил в боевую подготовку войск; на оперативных играх, во время полевых поездок, на ученьях и маневрах совершенствовались тактика и оперативное искусство командного состава.

Более десяти лет я командовал полком и дивизией – это была незабываемая школа, без которой трудно было бы действовать на войне».

Пик репрессий в Красной армии пришелся на 1937 год в связи с процессом так называемой антисоветской троцкистской военной организации, когда в число ее членов попали такие крупные военачальники, как Тухачевский, Якир, Уборевич, Фельдман и другие. «Чистка» командного состава, якобы сочувствующих троцкизму военных, проходила и ранее, в годы гражданской войны. В начале 30-х годов были подвергнуты репрессиям офицеры царской армии, служившие в РККА, например, А. А. Свечин, автор многих теоретических трудов, в том числе «Стратегии», по которой учились в академии многие командиры Красной Армии. А позднее некоторые командармы, как например, К. К. Рокоссовский, попадали в тюрьмы НКВД, даже не подозревая, что объявлены шпионами.

В Российском государственном архиве новейшей истории я познакомилась с документом, который во многом отражает тревожную, напряженную атмосферу того времени. Заявление Конева в ЦК ВКП(б), датированное 8 июня 1937 года, содержит разъяснения взаимоотношений отца с объявленными «врагами народа» И. П. Уборевичем и Б. М. Фельдманом. Из текста очевидно, что даже мужественные командиры, пытаясь отстраниться от политических обвинений и сохранить жизнь, в период репрессий вынуждены были писать такие бумаги.

В заявлении 1937 года отец пишет, что

«…никогда не был очарован врагами народа Уборевичем и Фельдманом», …этих вопросов не ставил официально, но в душе их всегда так оценивал. Кое-где брюзжал, в частности, будучи на Чрезвычайном 8-м съезде Советов. Мы с командиром корпуса, с которым жили вместе, говорили об Уборевиче и его издевательствах над командирами, об отсутствии сплочения высшего комсостава в нашем округе… Но все это не оправдание, а по существу “шляпили”, лично я считался с Уборевичем как знатоком военного дела, тем более, что вокруг него была создана слава, авторитет в округе, о нем много писали в центральной печати».

Жесткость Уборевича трудно было выносить его подчиненным, но впоследствии выяснилось, что те методы подготовки, те испытания командиров на прочность, которые он практиковал, очень пригодились во время войны.