серое небо, все покрытое противными воздушными массами, сулящими один лишь мрак на последующие месяцы.

Я стою около его дома и тяжело вздыхаю, оглядываясь по сторонам. Он живёт на спуске, от того дождём и размыло всю дорогу, а старая советская дорога и вовсе давно превратилась в неясное месиво из кусков бетона и прорывающихся сквозь них корней деревьев.

— Я ужасно рада тебя видеть! — кричу я, когда, наконец, встречаю его после долгой разлуки.

— Как ты себя чувствуешь? — он кивает мне и достаёт ключи от подъезда. — Всё ещё держишь на меня незримую обиду? Почему ты не сказала об этом сразу, а решила поистерить?

— Ты ушёл и оставил мне клочок бумаги с надписями. Тем более в первое время я действительно была счастлива.

— Тогда зачем все эти претензии? — адресат нажимает цифру восемь на табло в лифте — Мы друзья.

— Друзья, — смиренно отвечаю я. — Как служба?

— Ничего не происходит. Это совершенно уныло. Недавно мне снилось, что меня пыталась совратить повариха, у которой я как-то оказался в квартире, там её муж — преподаватель философии. У него пальцы напоминали большие грибы, были по цвету, как мухоморы, с красными — шляпками, и пахли также — как грибной суп… А потом я остался в городе с кучей денег и стал их прожигать, не он мне их дал… Я его поунижал только. Он был сторонник чего-то незначительного.

— Забавный сон, — устало заключаю я, наблюдая как он открывает дверь.

— А тебе что-нибудь снилось за последнее время?

— Было наваждение, что мы с мамой готовим грибной ужин. Странное ощущение. А сны… Снилось, что я иду по улице, озаренной ярким, но мягким солнечным светом. Знаешь, летнее закатное солнце?

— Конечно.

— Я иду вдоль старой незаасфальтированной дороги и чувствую гармонию, будто бы сейчас поеду в сад собирать черешню. Через мгновение ко мне подбегают собаки совершенно разных пород: начиная от алабая, заканчивая болонкой. Они лижут мне руки, ластятся и виляют хвостами. Но как только село солнце — их радость исчезла. Они напали на меня и растерзали. Я словно воочию видела, с какой страстью они поедали мои кишки.

— Неприятный сон, но я бы такой посмотрел, — он по-доброму улыбается. — Присаживайся на диван.

Он живёт в небольшой квартире, окна которой выходят на юг, и, если присмотреться можно увидеть реку и противоположный пустующий берег. Я думаю, что по ночам он часто слышит шум поезда, ведь железная проходит буквально рядом с водоёмом. Помимо мрачной погоды, в комнате тоже достаточно темно, вероятно, адресат не любит слишком светлые пространства. Я не могу спокойно сидеть на месте, ощущаю перманентную дрожь, от которой дыхание сбивается. У меня появилась мысль, что я обожествляю адресата, как это делали древние люди со своими правителями, давая им право на власть с помощью жреческой культуры — тот же Саргон Древний или Хаммурапи. Я превращаю своего возлюбленного в миф и нечто непоколебимо прекрасное. Получается, что я приняла его как мифического Бога, Аполлона или Амура, значит я принимаю его полностью, помня о всех его отвратительных чертах личности. Полагаю, что обожествление гораздо глубже, чем обычная романтизация или идеализация, — это чистая любовь.

— Меня обычно обвиняют в эгоизме и инфантилизме, но хочу сказать, что это ты ведёшь себя подобным образом. При невзаимной любви я не обязан сносить тебя только потому, что ты испытываешь ко мне высокие чувства. Это превратит тебя в рабыню. В твоем случае любовь не является сама по себе, а становится требованием любить в ответ.

— Я прошу тебя любить меня в ответ?

— У тебя неоправданная ярость, — строго говорит он. — Я её чувствую. Ну, впрочем. Это всё банальный эгоизм. Ты не хочешь безусловно любить — ты требуешь, чтобы любили тебя в ответ и принимали твою жертву, тебе плевать, что чувствует и думает любимый человек.

— Мне не плевать, что ты чувствуешь и думаешь… Сущность любви, дружбы, любых адекватных взаимоотношений в принятии другого, таким как он есть, без подстроек и лжи. Я не имею права лишать тебя отказа, обесценивать твой выбор и волю. Я желаю тебе только добра и света с мимолетной темнотой, ведь без неё не обойтись. Твой подход к любви невероятно материалистичен и циничен, словно в жизни есть незримый баланс, и я его нарушила своей страстью. Я думаю, что чувства невозможно контролировать в зависимости даже не столь от своего желания, а от желания другого отвергнуть тебя. Это звучит так, что если я люблю тебя, а ты меня — нет, то я должна разлюбить тебя.

— Ты хочешь, чтобы я принял твой дар, который мне не нужен, и стремишься его всучить. К сожалению, это эгоизм, скрывающийся за люблю. Знаешь почему? Единственное условие, по которому я мог б принять твой дар в том размере, какой ты желаешь, — при ответных чувствах. Любви при взаимном условии, потому что любовь — требование от другого быть тем, кем он не является, оттого она хуже дружбы, она обнажает патологическое стремление и вытаскивает все спрятанное. И принять тебя, влюбленную так сильно, значило бы мне отказаться уже от части себя и утратить личность, которая выражает тревогу, упакованную в жалость.

— Я не могу воспринимать любовь как дар, — тихо говорю я, сдерживая слёзы. — Потому что дар — нечто внешнее, тогда как любовь в моем понимании имеет иную специфику. Ты мыслишь так, будто любовь может быть сделкой и пытаешься мне это объяснить.

— А что же тогда любовь?! — он возмущается и садится рядом со мной. — Я даю психоаналитическую интерпретацию, а тебе, возможно, здесь свойственен идеализм.

— Новоэтическую, — я смеюсь.

— А что для тебя любовь?

— Я устала. Неужели писем тебе было мало? Зачем мы говорим об этом? Я не хочу больше говорить…

— Потому что ты снова боишься опровержения и осознаешь слабость своей позиции, ведь она заставит тебя усомниться в собственном страдании, которое каждый человек переоценивает.

— Ты мной манипулируешь и провоцируешь на конфликт через косвенное унижение, — громко говорю я и начинаю ходить по комнате. — Тебе стоит научиться уважать чужие позиции в столь сложных вопросах, как любовь, и не пытаться заставить интерпретировать всё в систему, хотя бы по одной причине — отсутствии универсальности.