обиду, скорее, воспринимаем рессентимента, оскорблённого высокомерия, которое бывает исключительно у слабого перед сильным, а акт мести — попытка компенсировать. Ценности мести — ценности слабого и ничтожного. В данном ключе. Поэтому необходимо быть по ту сторону обиды и мести, но не вынуждая и пересиливая себя, ты не должен испытывать обиды сам по себе, поскольку не воспринимаешь другого, как того, кто способен уязвить себя.

— Ницшеанство очень высокомерно, — тяжело отвечаю я, ощущая разочарование. — Будто бы это звучит так, что ты не должен испытывать чувство любви, поскольку не воспринимаешь другого, как того, кто способен быть достойным и равным тебе.

— Именно так. Любовь — это слабость.

— Конечно же нет! — рассерженно говорю я. — То, что ты избираешь свой путь познания свободы через деморализацию отрицание чувств, в самом деле, совершенно не созидательное и ограниченное поведение. Свобода — есть дисциплина, личная сформировавшаяся этика, с помощью которой человеку удается преодолевать и развивать себя вне зависимости от общественной этики и присущих ей норм. Если ты не умеешь воспринимать людей с иными восприятиями или чувственными аффектами эгалитарным образом, то мне приходится приписывать твоим системам фашистский толк, а дальше пути никакого нет. Общаться с человеком, который решил или "почувствовал", что он выше тебя, и желает обращаться высокомерно по одному лишь страстному желанию… — моя речь становится все более и более сбивчивой. — Для этого всего лишь нужно использовать определенные паттерны поведения… Всё это — есть твоё действительное нежелание и нехотение увидеть во мне человека, а не выдуманный какой-то образ недоженщины…

— Свободных взаимоотношений с рабами не бывает, последними словами ты дальше загоняешь себя в рабство. Ты начинаешь всё интерпретировать в пользу своей системы, ты не видишь других людей субъектами, потому что они должны быть правильными субъектами, ложащимися в твою теорию о мировом зле и добре, но, когда нет, ты их обвиняешь, даже когда они допускают благородство. Ты допустила обвинение. Ты впала в ту же оборону. Всегда было два варианта раскрытия, однако ты пришла к одному легкому выводу — обвинению меня. Если я тебе сказал это, значит, не пожелал тебя видеть рабыней, но, к сожалению, изнутри это не искоренить. Тебе глупо меня обвинять, указывать на мою жестокость, ведь ты меня постоянно используешь для утешения. Ты винишь мир в страданиях, без которых сама бы не смогла его видеть. Следовательно, он нужен лишь для обвинений, — он не успевает вдохнуть воздух, так как говорит слишком нервно и быстро. — Я тебя уважаю все равно и тем не менее, считаю тебя умной и элегантной.

— Я наоборот пыталась обратить твоё внимание на мораль и перестать отрицать эту этическую категорию. Нет никакого обвинения.

— Мораль относительна, она существует искусственным образом, ты смеешься над моралью христиан, но действительно, откуда ты имеешь право это делать — я не обвиняю, а хочу понять — ежели сама имеешь мораль и такая же людоедка со взгляда другого. Чем твоя мораль лучше другой? Это все суета, борьба в луже, где каждый обвиняет друг друга в пожирании людей. И, мне кажется, я зашёл в зону морального, как решил тебя не обманывать и не скрывать, потому что, повторюсь, тебя уважаю и не считаю тебя достойной быть мне рабыней, но я не беру слова обратно: как кто-то говорит о морали, он пытается вас убить. Нельзя признавать, что морали бывают разные, конечно, лишь на каком-то внутри понятийном уровне, но всякое признательные отношение к ней равносильно геноциду, потому что мораль порождает другого, который аморален, экзотичен и которого мы презираем, либо относимся со снисхождением. Я не хочу использовать моральную мембрану, чтобы врать другим, подобно тому, как в смерти Ивана Ильича никто, кроме Герасима, не говорил ему, что он умирает — из-за морали. И только в рамках этого низкого морального уровня существует несоизмеримость, но в ней не рождается свобода, люди лишь лицемерно замалчивают презрение друг к другу и прячут конфликт, чтобы жить якобы в комфортном обществе, а потом их забивают, как свиней, подобные мне люди, те самые психопаты, создающие рамки и правила. Однако я пытаюсь избегать этого и не желаю окончательно убеждаться в нужде врать и порождать мораль. Да и те, кто верит в мораль, никогда ее не создавали, ее продвигают имморалисты.

— Ты радикализируешь и сводишь мораль к признаку иерархии.

— Потому что она так зародилась. Вот и все, — строго говорит адресат. — Мораль нужна, чтобы управлять.

— Мораль нужна для гармонии между людьми!

— Гармонизации управления ими, а те, кто ее создают, по ту сторону, они управляющие. Мораль нужна, чтобы скрывать природу других людей, чтобы обрезать их острые углы, и, когда тебе надо, ты признаешь это, рассуждая о тех же христианах, как бы смеясь над ними. Просто мораль христиан устарела, она тебе смешна.

— Можно смеяться над этикой другого, но ставить ее ниже или выше собственной — кощунство. Жизнь — не иерархия, в ней нет власти, которую ты жаждешь найти и обладать ею.

— Ты ставишь их ниже, не ври, пожалуйста, — его голос становится мягким и нежным, отчего я вмиг обращаю свой взгляд на него. — Ты считаешь их людоедами и считаешь, что они глупые, раз ограничивают себя. Я подобным образом отношусь ко всем просто.

Он улыбается и пытается успокоить дыхание после бурной речи. Я внимательно смотрю в его пронзительные глаза, чей цвет подчеркивает пространство вокруг. Желая считать эмоции адресата, я пристально вглядываюсь в его радужку, но вместо этого наблюдаю лишь прелесть четких прожилок зеленого и бирюзового цветов. Красота адресата губительна. От легкой растерянности я киваю ему головой и ложусь на ромашки, ощущая, как их лепестки непривычно щекочут кожу. Он последовал за мной.

— А что тогда по-твоему жизнь, если не власть и не соревнование, которое выражается в любом формате?

— Казуальность, — тихо отвечаю я и поворачиваюсь к нему.

Мы объяты опьяняющим запахом цветов, растущих вокруг нас. Я срываю ромашку и начинаю понемногу срывать лепестки. Гадать не имеет смысла, я посчитала их количество перед разрушительной практикой. Кажется, что я практически не имею никаких сил на спор с адресатом. Он это чувствует и смотрит на меня с снисхождением, а затем ложится мне грудь и аккуратно проводит пальцами по ключицам, будто желает поиграть с моими костями. Мы замираем в этом мгновении, окружённые вечерней прохладой и