Шум. Шум. Шум!

У меня рябит в глазах. Я поворачиваюсь и вижу ангелов в прекрасных белоснежных бархатных одеяниях, украшенных жемчугом и бриллиантами. Они невинно летают по мрачной комнате адресата, освещая собой пространство. Я смотрю на них и дыхание замирает, сердце не бьётся, даже не чувствую своего тела. Может быть они заговорят с нами?

Лучше не начинать диалог самой, а дождаться, когда кто-нибудь из них первым заговорит с нами. Я сама боюсь, оглядываюсь на адресата, который с легким беспокойством разглядывает меня. Ангелы молчат, разве что иногда ласково смеются, когда играют друг с другом в прятки в комнате. Здесь слишком темно! Может быть это от того, что адресат выбил все лампочки? Или он выключил свет… Но все лампочки и правда выбиты. Единственный свет — от этих летающих тварей. Можно бесконечно представлять их в другом обличии, лишать их белизны и злосчастного блеска, срывать с бархата жемчуг, заменять его сапфирами или, думаю, даже лучше — рубинами, как кровь, которая сочится из незаживших ран, как закат, предвещающий холодный и пронзающий ветер.

Честно признаюсь, весной я думала, что если попросишь у Бога помощи, то он обязательно отзовётся, погладит по голове и будет шептать на ухо: «Я переживаю за тебя, дочь моя». Сопрано ангела и сияние, что излучают его светлые глаза, должны были остановить меня, снять с подоконника на пятом этаже, чтобы я перестала мечтать о том, как упаду на голый асфальт, нагретый солнечными лучами за целый день. Сияния не хватило, поэтому темнота и мрак, царящие вокруг, толкают меня вниз.

Я тяжело дышу и судорожно оглядываюсь вокруг.

Мама! Она была на балконе! Точно! Мама стояла и ждала меня на балконе адресата! Дверь же закрыта, как она могла войти иначе?! Я хочу упасть в нее объятия, вновь ощутить на себе прелесть и нежность ее рук, то ее привычное тепло, запахи кремов, духов, что оседали у нее на коже. Хочу ощутить ее физическое присутствие! Она стоит на балконе, я уверена в этом! Думаю, что если она уже встретилась со смертью, то и мне вовсе не страшно тоже встретиться с нею. Нужно дружить. Конечно, дружить…

Ангелы так ярко сияют, что их свет пронзает разум, пытается заглушить тьму, застывшую в сердце, торопится прочесть мысли, а я не могу быть быстрее! Молотком я хочу выбить все лампочки в комнате, перерезать провода кухонным ножом, засунуть вилку в розетку, но ангелы смеются, танцуют и всё так же излучают этот омерзительный свет.

— Валентина! Что ты, черт возьми, делаешь?! Зачем ты лезешь к люстре? — с недовольством спрашивает адресат.

— Выключить свет хочу, — отрывисто говорю я, наблюдая за тем, что ангелы исчезли.

— Есть выключатель.

— Прости.

— Можем выйти на балкон? Подышать свежим воздухом?

— Да, конечно, — облегчённо говорит он и со спешкой открывает дверь.

Темнеет совсем рано. Я уже заранее отложила свою идею: посмотреть на звезды, потому что небо всё ещё заволочено серой пеленой. Холодный воздух обжигает легкие.

Адресат никогда не скажет этих слов, потому что это ложь. Но это та ложь, которую я хотела бы услышать: «Я не знаю, с чего начать и как бы я мог искупить вину за все те проступки и опрометчивые фразы, какие бросал наутек. Я был тотально несправедлив, я был зол, я был взбешен, но не с негативной, даже злобной стороны, а поскольку во мне таился грандиозный секрет, тяжелейшее бремя, какое я страшился открыть и быть непонятым. Дело в том, что я всегда, когда смотрел на тебя, меня будто бы лезвиями резали, отчего я, пытаясь шутить, стремился лишь принизить тебя, уничтожить идола, какой ковался в застенках души — необходимо низвергать то, что тяжело выдержать, что ломает хребет, поскольку громаднее, чем ты И чувство, постепенно зревшее во мне, все больше обволакивало с течением времени: грозная, грубая и душераздирающая неизбежность разрасталась во мне, по мере чего мое поведение искажалось и, кажется, я достиг пика, во время которого все надломилось. Я перебрал. Я повел себя совсем отвратительно и ныне, оторванный от тебя, изнемогаю. Очевидно, что продолжать так я не могу и не желаю, поэтому то, что было бременем, ярмом, я желаю оголить: я люблю тебя, Валентина, ровно с того момента, как мы вместе бродили по кладбищу. Что-то внутри зародилось, произвольно, случайно, наобум — как всякий злой рок настигает в максимально неподходящую минуту. Тогда твои обворожительные темные глаза впервые воспылали во мне и всю ночь я мучился. Очевидно… Точнее, тогда мне было очевидно, что признаваться в любви — ожидать трагедии, страдания и драмы. Мне было приятно с тобой общаться и иначе, не только из-за чувства. Я решил, что единственный вариант — загубить, что цвело во мне, но ты все больше и больше, все сильнее и сильнее воплощала нечто абсолютное, что внутри я старался возненавидеть, так как это обрекало меня на страдания. Тем не менее, все итак разрушилось, осталось лишь взывать к тебе уже в полной искренности, прося прощения за все грубые акты, какие я совершал по глупости, от бессилия, от остервенения, от страха непринятия. Я люблю тебя, и, говоря лишнее, я был в страшном трепете, словно святотатствую, словно возношу молот над чудной иконой. В ночи снова и снова о брошенных невольных словах, каждая гадость прилипала ко мне, я знаю все досконально, что говорил. Это пытка, что я позволял себе быть таким по отношению к тебе. Прости. Я больше не буду, ведь теперь ты знаешь.»

…Это всё могло закончиться иначе, совсем иначе, но, к сожалению, именно жалость адресата и мой страх перед жизнью и перед ним, что перешёл в упоение, уничтожили всё. Мы могли быть другими людьми, лишенными всех тягот, могли бы быть друзьями уж точно, но почему-то всё обернулось исключительно в крах, будто это гадкое провидение, и никогда не будет света, только глубже и хуже, что, кажется, записано в нашем естестве. Трагическая, тягучая минорная нота, которую не выбить из мышления. Мы все больны и не знаем счастья и умеем только убегать…

— Тебе не интересно было бы сыграть роль, в рамках которой ты доходишь до грани реальности и сцены, когда ты