приезду. Виски мое лекарство от времени.

Интересно, знает Улька или нет? Я не смогу ей сказать. Я трус в своем роде. Не смогу увидеть, как изменится ее лицо. Не смогу услышать, что она скажет. Хотя, вру. Вру. Вру! Ничего Улька не скажет. Просто будет смотреть. И никаких вопросов. Никаких.

* * *

До морпорта еще километров двадцать, желтая Алушта подмигивает последними своими окнами, утопая в рваном горизонте.

— Напьешься, как приедешь?

— Обязательно, Ульхен, — я смеюсь. — ты прям телепат.

— Опять оздоравливаться будете с Валеркой? Как в прошлый раз? — Ей запомнились наши посиделки осенью.

Мадера, Херес и копченая мойва, море, туманно теряющееся вдали, округлый запах травы, камни с тонкой вязью непонятных писем. Тишина и стрекот мелкой живности. Пыль. Пыль везде. Выкопанные, выдолбленные в камне домики. Еще не штукатуренные. Выгнанные из переболевшего оспой песчаника. Бьющие в лоб неожиданные дороги. Они уходят в небо. Взлетают. Или падают, бегут из-под ног. Вниз, за поворот. Куда-то.

— Извините, а вы с чем обычно пьете Херес? — паясничает Валерка.

Окружающие нас потертые аборигены уважительно шепчутся. Молоденькая конопатая продавщица морщит эмбриональный лобик. Для нее семьдесят четыре гривны — это сумма. Для публики, переминающейся в очереди — недели нирваны, солнца, недостижимой валгаллы. Они существуют в своих параллельностях, находясь по разные стороны прилавка. В одной мыслят деньгами, в другой радостью.

— С шоколадкой.

— Пол килограмма мойвы и… шоколадку..

Слушатели вздыхают, и каждый тоскует о недостижимом.

* * *

— Ну, так здоровье мне надо поправить? Или ты против? — спрашиваю жену.

«Здоровье — сколько тебе его надо, Алик?», — бродит в голове, — «Много мне его надо. У меня есть Улька и планы. Улька рядом, а планы далеко. Но они есть. Ошибки тут быть не может. Ошибка может быть в трех- четырех месяцах. Вот где она может быть».

Успокаиваю себя, зачем-то. Зачем?

— Против, конечно, — Юлька в шутку надувается, — Опять, как катяхи будете…

— Да брось ты, — я смеюсь. Плохой смех, деревянный выходит. Жена, зачем-то сжимает мою руку. Знает? Я подношу ее сухую ладошку к губам и целую. Я не вижу, но понимаю — она улыбается. Холодные пальчики на моей щеке.

— Небритый.

— В следующем году, Уль, обещаю, — она хихикает. Три, четыре месяца. Слишком мало. Я боюсь ей об этом сказать. Представляю, как она обожжется и посмотрит на меня. Что будет в ее глазах? Обида, наверное. Печаль. Что-то тоскливое.

Не-от-вра-ти-мость.

Я пробую это слово на вкус. Оно горчит.

— Ой, смотри, море.

— Где? — Юлька вертится, но моря нет. Просто темный провал, на фоне которого проносятся белесые тени. — Не видно ничего.

— Сейчас спустимся, увидишь, — я выворачиваю на темную заснеженную дорогу и, нырнув под мост, качусь вниз…

Нас ждут…

Я двигаюсь вниз почти на холостых. Скоро Новый год. Через пять часов. Будет для меня этот новый год? Целый ли он будет? Все триста шестьдесят с лишним дней? Зима, весна, лето, осень из корицы? Или все — таки то, о чем говорил врач? Три — четыре месяца. Не операбельно. Рафинированная тоска в этом «неоперабельно». Смертная скука. Сосредоточенная в том, что живет внутри меня. Или умирает вместе со мной. Уже должно быть больно. Но я ничего не чувствую, это странно.

* * *

- Алик! Братуха! — Вадим обнимает меня, хлопает по спине, он смахивает на Хью Лори узким лицом и хитрыми чуть навыкате глазами, — Как доехали?

— Да ничего. Трасса скользкая правда, — я осоловело моргаю, спину ощутимо ломит.

— Вещей много? Сейчас перебросим все… Ой, Юлька! Приветы!

- Привет, Вадим! — жена, улыбаясь, машет ему, обходя потрескивающий капот, на него сыплет крупными невесомыми хлопьями, мгновенно исчезающими на синем лаке. — Что у вас здесь?

— Нормально, — Вадик хитро подмигивает мне и сует стакан, несмотря на темень, на донышке видно выштамповку «Ц.20к.», — За встречу?

Я улыбаюсь. Юлька толкает меня в бок и протягивает бутылку, мои привычки она знает. Лью себе. Снег порхает бестелесным пухом, украшая нас. Всюду этот снег, валит как из порванной перины. Юлька о чем-то щебечет, а я смотрю на шипящее в гальке море, оно таинственно и темно.

Алкоголь вязко тянется и ухает в желудок, пахнет жареным хлебом и кожей. Сорок три градуса — и все расплываются во мне без остатка. Далекая Ирландия мягко обнимает нервы. Мысли путаются в пестрый черно-белый клубок, который уже не распутать. Да я и не пытаюсь. Просто вдыхаю холод. Свое лекарство от времени.

* * *

«Гражданин Хар-о, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес легкие телесные повреждения г-ну Нет-му. При первичном осмотре выявлены ушибы мягких тканей и гематомы в области лица…»

— Сань! Как писать: в области лица?

— Пиши: тела. — бурчит второй. С этим я согласен. Мне все равно, ведь я гражданин Хар-о и я нанес эти легкие телесные. Но патрульным весело. Они долго мусолят травмы, силясь втиснуть ситуацию в шершавые нормы протокола.

«Ударил подозреваемого…» — в опорке пахнет носками и железом. Как в казарме. К этому запаху я привык. Еще одна ночь на земле.

И два года назад.

И гражданка Фролова Ю.А., она же Улька, она же потерпевшая, клюет носом на стуле.

Уже два часа этой самой ночи, что везде на земле.

— Вы видели, как все произошло? — спрашивает второй.

— Тот у меня сумочку вырвал, а этот… - она показывает на меня и смотрит голубыми глазами. Фарфоровое личико. Неожиданно она мне улыбается. И я улыбаюсь, потому что пьян, и потому что гражданка Фролова Ю.А. мне нравится.

— Так что этот? — пытает второй.

— Он его догнал, и они подрались.

— Гнида, падла, меня сзади ударил, — воет задержанный из обезьянника.

— Матку вырву, — спокойно объявляет заполняющий протокол даже не обернувшись.

-Пиши: ударил задержанного тушкой мороженой пикши по голове, — говорит второй.

— Трески. — поправляю я.

— Что?

— Тушкой трески, гражданин милиционер.

— Не милиционер, а полицио..- он